Думитру Попеску - Избранное

— Почему? — безучастно спросил Савел.

— Гарофицэ объяснял почему. Так его приучили, жизнь приучила урывать, где только возможно, тащить у другого из-под носа. Так уж устроено, иначе бы он помер с голоду. Если не урвешь куска, ты не человек, а если ты не человек, никто тебя в свой дом не пустит. Думаешь, поп пригласил бы его, если бы знал, что он какой-нибудь голодранец? А поп сам не голодранец, он тоже урывает себе копейку, несчастную копейку, потому что у него нет земли, как у помещиков, и он не может, как они, ничего не делая, загребать деньги лопатой. Поэтому-то и житья никому не стало. Да только Томороагэ тоже не такой дурак, чтобы, вернувшись с фронта, терпеть, как его привязывают к тополю и издеваются над ним… Думаешь, Томороагэ успокоится, пока не сбросит тех, кто загребает деньги лопатой? Так жить нельзя, чтобы одни с полным брюхом, а других на съедение комарам привязывали к тополю! Уж если они даже к нам подослали этих типов, чтоб нас поколотили — посмотри на себя: вокруг глаз синяки, весь в шишках, — то представляешь себе, как они относятся к людям вроде Томороагэ?.. Но и мы тоже, когда будем играть в театре, да и не только тогда… — Петре остановился, вынул изо рта соломинку, скрутил ее, будто свернул кому-то шею, и вдруг, отбросив соломинку, просиял и хлопнул Савела по плечу. — Тьфу! Пустая голова! Надо без слов — вот в чем дело! И как это я раньше не сообразил?!

Он отошел немного назад и стал качаться, как пьяный, подражая попу. Потом стал молча ластиться к Савелу, как попадья. Потом откашлялся и, не произнося ни слова, зашевелил губами, изображая волостного старшину. И плакал, как барыня, утирая воображаемые слезы невидимым платком. Савел понял и засмеялся. Но ему тут же пришло в голову, что смеяться-то, в общем, нечего. И все-таки он смеялся, радуясь, что Петре нашел то, над чем и он, Савел, бился.

Они играли в орлянку. И курили. Теперь их карманы были туго набиты деньгами — Мезат отдал им жалованье. По восемьсот лей за месяц, как и договаривались. Таким образом, у каждого в кармане лежало по нескольку тысяч лей. И так как Мезат отправился к кузнецу подковать лошадей, они, поджидая его, играли в орлянку. Вечером собирались уезжать домой — кончился срок разрешения. А пока Мезат добудет другое, они смогут приодеться на заработанные деньги. Так Мезат им советовал. Но у Савела была больна мать и сестра училась в школе, и потому он не мог даже подумать о том, чтобы тратить деньги на одежду. Да и какой смысл? К холоду он привык и даже не чувствовал его. Петре собирался купить себе барашковую шапку, чтобы утереть нос всем мальчишкам со своей улицы. Ведь шапку носишь каждый день и в конце концов тебя спросят, откуда она. «Сам себе купил, — скажет он, — на жалованье. Купить такую шапку — для меня раз плюнуть!»

Денег было так много, что им просто не верилось. Правда, Мезат за один вечер зарабатывал около тысячи лей, но какое им до этого дело! Они ощупывали карманы, раздувшиеся от бумажек, и играли в орлянку. Получив деньги, они прежде всего купили себе сигарет. Затягивались редко. Дым щипал глаза и язык, но это их не смущало.

— Интересно, как там Гарофицэ, — сказал Савел, бросая монету.

— Небось все насчет своей революции волнуется. Последний раз сердито так мне сказал: «Не с кем делать революцию! Свиньи вы! Уж если на вас, моих друзей, я не могу положиться, то с кем же тогда делать революцию? Мне люди нужны!»

— Да он просто сумасшедший, горячится сразу… Будто и вправду что-то может сделать. Это для серьезных людей, вроде Томороагэ, а не для желторотых…

— Я то же самое ему сказал, — Петре втянул в себя дым и задохнулся. — «Слушай, Гарофицэ, — говорю, — мы не можем, сопляки еще. И, кроме того, мы с Савелом артисты». Куда там! Ему вынь да положь! «Тоже мне, — говорит, — артисты. Давайте сначала избавимся от эксплуатации, а там становитесь себе артистами, если сможете ими стать!»

— Не очень-то он высокого о нас мнения, — сказал Савел. — Но он еще увидит… Мы уже многому научились, а если он не поверит, покажем ему деньги — пусть знает, что мы ездили по стране с цирком и на самом деле артисты…

Игра была не серьезная, не на деньги, а так, чтобы провести время. Мезат только что ушел, они не успели даже докурить первую сигарету.

— Знаешь, Савел, давай играть как следует! На деньги! Чтобы игра была настоящая, азартная. Что для нас какие-нибудь двадцать лей? Или сто? Сотней меньше или больше — это все чепуха!

— Давай! — сказал Савел. — До сотни дело не дойдет, а если и дойдет, тоже не беда!

— Только чур так: кто проигрывает, тот проигрывает, не обижаться! Мы люди взрослые, получаем жалованье, не помрем, коли у одного из нас карман станет потоньше. А уж кто выигрывает, тот выигрывает! Деньги назад не отдаются! Мы ведь не дети…

— Ясное дело, не дети. И не заплачем из-за десятка-другого лей…

— Еще бы! Нечего потом говорить, что… Да пусть облысеет тот, кто не будет играть всерьез!

— Пусть облысеет!

— Тот, кто возьмет деньги назад!

— И тот, кто отдаст их!

— Ладно.

Это была самая страшная клятва, потому что какие же это артисты без волос?

Они засучили рукава и принялись играть сначала. Играли во дворе школы у стены. Мелочи было вволю.

Сначала проиграл Петре, много проиграл, почти сорок лей. Подряд. Потом счастье ему улыбнулось, и он выиграл шесть раз кряду. У него стало больше на сорок лей. Мелочь блестела, они в запале поплевали на ладони, а о Мезате забыли и думать.

К тому времени, когда пришла Дорина и объявила, что надо подковать еще одну лошадь и что дела идут плохо, потому что кузнец пьян, Савел выиграл уже сто лей. Дорина ушла, улыбаясь, и Наполеон убежал за ней следом.

— Ставлю сто, — сказал Петре, чтобы сразу отыграть все, что потерял.

— Хорошо! — согласился Савел, думая, что если он и потеряет, то только выигрыш, да и в конце концов, сотней больше или меньше — не важно.

И Савел потерял сто лей. Потом счастье перешло к нему и он выиграл триста лей. Потом Петре выиграл пятьсот. Беспокоиться было нечего: карманы их были набиты деньгами.

— Гитару мне разбили, будь они прокляты! — вдруг вспомнил Савел.

— Купишь себе новую, — сказал Петре.

Потом Савел вспомнил про Веронику, и мысли его унеслись далеко. Он бросал монету, не думая об игре, и потерял тысячу лей. С Вероникой они расстались за околицей Тымны. В других деревнях, куда они собирались поехать, у нее не было родственников. Да и далеко она забралась от дому. Они поклялись писать друг другу и на следующий год поступить в одну и ту же школу в Турну-Северине или в Крайове. Но если Савел попадет с Мезатом в Бухарест, надо будет со временем вызвать туда и Веронику — она тоже хотела стать артисткой, играть в театре. Вероника декламировала ему стихи, и Савел был уверен, что у нее есть талант. И Вероника читала много пьес, гораздо больше, чем он, Савел. Читала она и «Гамлета» и говорила, что «Гамлет» нравится ей больше всех пьес.