Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

Четыре порции виски кардинально изменили как папино настроение, так и его манеру вождения — на поворотах у нас с собаками дух захватывало. Мы ехали домой.

— А здорово ты под конец сделал этого пидора Рика! То-то его сейчас босс натягивает. Красиво ушел, давно пора было.

— Ты думаешь?

— Конечно. Ты же хотел освободиться? Вот и освободился. Эту страну погубит коррупция, попомни мои слова. А у тебя был отличный повод спрыгнуть с гребаного каноэ на полном гребаном ходу. — Папа непривычно много сквернословил.

Мы миновали озеро в Лэйквилле — оно сверкнуло тонко, как вода на жирной сковородке.

— Только не думай, будто мне параллельно, где ты и что ты. Да я ночей не сплю, все волнуюсь, как ты дальше жить будешь. Я знаю, что такое нерешительность. С другой стороны, у тебя душа чертовски чистая. Будь ты девчонкой, мы бы тебя ни за что из дому не отпустили. Вот и Франсес — ну, австралийка моя — спрашивала про тебя, так я сказал, в смысле написал, что сын у меня наивный, как грабли, — а это в наше время большая редкость. Ты же не обиделся из-за грабель? Веришь, Двайт, я люблю твою мать такой невыносимой любовью, какую не истребит даже самая невыносимая женщина. И знаешь что? Если бы я вздумал изобразить на бумаге, до чего скучаю по старушке Чарли, я бы нарисовал колесо без покрышки. Вот что я такое без Чарли! А ты говоришь!.. Тогда тоже весна была. Гребаная весна, на кой хрен она вообще бывает! Но ты же мой сын! Плоть от плоти! — Папа рассмеялся. — Я несу за тебя ответственность. И я этому рад, черт меня подери. Должок неоплатный, пожизненный кредит с процентами, вот что такое отцовство. Но ты стоишь геморроя. Наивный ты мой! Божьи грабли!

— Спасибо, папа. Я ценю твое отношение.

За окнами проносились вехи жизни в полной семье. Слева мелькнула молотилка, неизбежная, как ружье в спектакле: каждый в свое время неизбежно на нее залезает и еще более неизбежно с нее падает; мой случай отличался от остальных лишь благополучностью падения. За молотилкой мелькнул поворот к пруду, где мне однажды заехали шайбой в лицо, после чего я забил энное количество голов, обеспечивших нашим победу с разгромным счетом.

— Из тебя выйдет толк, сынок, если только ты не в своего папу пошел! — Папа снова рассмеялся.

— И не в маму, — пробормотал я. Мама, как вы помните, у меня монашка. — Пап, я никогда от тебя ничего подобного не слышал. — Мы как раз проезжали мимо места, где Алису сцапали копы за то, что она при помощи баллончика с краской написала на стеклянной двери кинотеатра «Миллерон» «СМОТРИ, НО НЕ ТРОГАЙ РУКАМИ».

— А признай, Двайт, классно быть занозой в чьей-нибудь заднице? Ведь так, кажется, вы с Алисой это называли? — Папа огляделся по сторонам с довольным видом гопника, который останавливает на светофоре свою сотрясающуюся от хип-хопа тачку.

— Для данного явления существует обширная терминология, — мягко заметил я. — Как у эскимосов для снега. Правда, сейчас их, кажется, принято называть инуитами?

— Двайт, ответь мне на один вопрос: это Алиса подсадила тебя на марихуану? Я всегда подозревал, что Симпсоны рядом с нами отдыхают. Черт меня подери, если Алиса не отлучила тебя от семьи!

— Никто меня не отлучал. По крайней мере пока. Не волнуйся, папа.

— Наверное, надо было чаще с тобой пить. Надо было самому тебя испортить, пристрастить к виски, что ли. А лучше поступить так со всей нашей семейкой. Ура Уилмердингам — четверым занозам в заднице общества! — Папа сделал умное лицо и паузу, затем произнес: — Стоит только выпить — и сразу тянет позвонить Франсес. Слава богу, из-за разницы во времени я редко это делаю. В смысле звоню. У нее такой приятный голос, мягкий, не то что у некоторых австралийцев…

— Папа, по-моему, ты преувеличиваешь роль испорченности ради испорченности в отношении меня и Алисы.

— Пожалуй, но ведь в преувеличении и состоит вся прелесть испорченности.

— Ты ведь не собираешься жениться на… — У меня язык не поворачивался произнести кошмарное имя австралийки. Наверное, папа станет называть ее Фрэнк. Год и девять месяцев назад папа с достойным лучшего применения красноречием разглагольствовал о необходимости одиночества и о том, что брак — один из наиболее часто встречающихся миражей в пустыне фальшивых отношений; а теперь он завел подругу.

— Хватит с меня свадебных колоколов, — отвечал папа. — Я еще в своем уме. С другой стороны, обрати внимание, я все один да один.

— Ты же сам этого хотел.

— Не до такой же степени.

— Алиса говорит, ты слишком много пьешь.

— А ты тоже так думаешь? — Папа снова издал лающий смешок.

Мы свернули с шоссе на нашу улицу. Ветер трепал кроны деревьев, и дорогу пятнали пестрые тени, менявшиеся мгновенно, как в калейдоскопе. Собаки встали на задние лапы, передними оперлись о кожаные спинки сидений и заскулили в предвкушении смены деятельности. Перед нами, в асфальтовой петле, возник наш старый газон, на котором уже проклюнулась свежая травка. Папа мягко затормозил у главного входа, мы выбрались из машины и, пошатываясь, поднялись на крыльцо с белыми колоннами «под Тоскану». И дверь, и крыльцо, и колонны были такие знакомые, что казалось, нас ждут, к нашему приезду готовятся. Но, конечно, никто не распахнул дверь нам навстречу — никого не было дома, потому что в доме жил папа, а мама не могла там жить — нервничала, «как актриса перед выходом», вот и переехала в Нью-Йорк.

Отключив сигнализацию, папа вошел в дом, чтобы позвонить Франсес.

— Небось только что проснулась. У австралийцев все не как у людей. Антиподы, что с них взять. Ты пока не польешь цветы? А я потом, как позвоню, посмотрю, сколько у меня денег.

Папа говорил сухо, из чего я сделал вывод, что деньги он намерен поискать для меня. Что ж, хоть в области финансов намечается стабилизация. Я повел собак на лужайку за домом.

Я включил воду и поднял шланг над клумбами. Я лил воду на лилии и гибкие ирисы, на махровые анютины глазки и на флоксы, стоящие стеной, и мне казалось, что я пытаюсь помочь им расслабиться и одновременно взбодриться. Потом я почти закрутил кран, оставив лишь тоненькую серебристую струйку, и положил шланг на клумбу, где по опорам карабкались штокрозы, а снизу ноготки кивали им оранжевыми головками. Как выяснилось, разведенные банкроты совсем неплохо умеют ухаживать за цветами.

Ноготки можно есть, поэтому я оторвал одну головку и принялся ее жевать. У челюстей и вкусовых рецепторов появилась работа, я же попытался сосредоточиться. Потому что чувствовал: необходимо обдумать мысль, а может быть, даже принять решение. Последнее казалось неким образом связанным не то с собаками, не то с цветами.

(В детстве папины регулярные и высоконаучные объяснения о том, как происходит процесс роста растений, заставили меня поверить, будто я знаю, каково это — быть зерном. С этого места поподробнее? Пожалуйста. Зуд лопающейся оболочки, энергичные толчки белесого скрученного ростка, подстрекаемого солнечным светом тянуться все выше, в то время как корешок цепко держится за вязкую сырую почву, казались знакомыми, почти привычными. Я физически ощущал, как росток, постепенно распрямляясь, вырывается из земли, которая сама расступается, выпуская его на простор. Что же касается ощущений ростка, выбравшегося наконец на поверхность, помедлившего немного, а затем решившего — растем! — своим тоненьким белесым нервом, заменяющим все то, что мы понимаем под словом «сознание», — так вот, что касается ощущений ростка, я уже довольно смутно представлял его состояние. А если проследить путь ростка дальше, когда уже и листья появлялись на нем, и яркие цветы, — тут я совсем терялся в догадках относительно его ощущений. Точно так же, как не мог я представить, что чувствует взрослая каприфоль, я понятия не имел, что чувствуют окружающие. Мама, папа, Алиса — что они чувствовали? Почему они — это они, и никто больше? Непостижимо. Однако, несмотря на некоторую собственную заторможенность, несмотря на то, что я был младшим в семье, я твердо знал: мама, папа и Алиса недовольны существующим положением вещей и ролями, которые они сами себе выбрали — по неведомым мне причинам.)