Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

— Ты ведь не собираешься писать диссертацию по философии?

— Нет, что ты! — испугался я.

— Вот и хорошо. — Папа плеснул виски на три пальца для нас обоих. — Надеюсь, с философией ты завязал. Не могу себе простить, что не убедил тебя поступать в другой колледж. Мое влияние не менее непростительно. — Папа махнул рукой в сторону книжных полок. Между страниц непостижимым образом умещались тридцать лет вечеров. — И все же, Двайт, ты виноват в гораздо большей степени.

— Логично.

Я не спеша потягивал виски. На стене прямо передо мной висел портрет молоденькой Чарли — темный, глянцевый, парадный. Висели там также тяжелые старорежимные часы — прямо над камином, а рядом с компьютером выгибала шею настольная лампа, вся из себя минималистская. В детстве папин кабинет казался мне — честно говоря, это впечатление сохранилось до сих пор по крайней мере до тех пор, когда я сидел напротив папы с чеком в руках, — так вот, кабинет казался мне мировым равновесием в миниатюре, смести которое с лица земли не в состоянии никакие катаклизмы. Сам папа отличался внушительностью фигуры, был плотен, плечист, широк в кости, лицо имел мясистое, нос выдающийся — длинный, слегка раздвоенный на кончике. Нос этот являлся характерным признаком всех Уилмердингов; связь поколений прервалась на папе (у меня был мамин нос, у Алисы — ее собственный). Но теперь папина непотопляемость в моих глазах подверглась сомнению…

— Сиди спокойно, — сказал папа. — У тебя что, шило в заднице? Двайт, я хочу дать тебе совет. Извини, я слишком распустил язык. Ты не находишь, что от частого употребления непристойные выражения замылились, смягчились? Да на что ты там смотришь?!

Я смотрел на фотографию Двайта, висящую на противоположной стене. Двайт же, в черной мантии и квадратной шляпе, слегка наклонив голову, смотрел в объектив, будто ждал (и ведь ждал, мне-то лучше знать!), что вот сейчас вылетит птичка.

— Кажется, это было сто лет назад, — произнес я, хотя на самом деле ничего подобного относительно колледжа мне не казалось.

— Послушай, Двайт, что я тебе скажу. Запомни, детство — самый скверный способ подготовки к зрелости. Ты меня слышишь? Потому что детей учат всякой фигне, но ничего не говорят им о времени. О гребаном времени. Так вот тебе мой отцовский совет. Следовало бы чаще пичкать тебя этой байдой; еще лучше было бы пичкать байдой более адекватного отпрыска. — Папа явно хотел казаться более рассерженным, чем был на тот момент; он даже пытался рычать. — Так вот, не строй жизнь на своем детстве! Понимаешь, о чем я? Не строй жизнь на фундаменте своего детства, на сваях, на опорах или как их там! Иначе ты никогда не адаптируешься ни к чему другому. Понятно?

— Папа, я очень хочу принять несколько решений. И как только «абулиникс» начнет действовать…

— Но тебе уже известно все, что тебе известно!

— Что мне известно? — Я для храбрости залпом выпил остаток виски и действительно улыбнулся папе довольно храброй улыбкой.

— Сукин сын!

И он запустил в меня миниатюрным степлером. Я вовремя среагировал и нагнул голову.

— Вот так всегда! Чуть что — голову в песок! Страус! — Внезапно папа замолчал. — А знаешь, почему я не доверяю этим сукиным детям?

Я выглянул из-за руки, инстинктивно взметнувшейся, чтобы защитить лицо.

— Каким конкретно?

В меня полетела коробка влажных салфеток для чистки экранов и мониторов. Я поспешно растянулся на полу.

— Ах, ты так?! Отлично! Прячься, прячься — даст бог, помрешь, и все это кончится. Но я все же объясню, почему не доверяю мусульманам, этим террористам. По одной-единственной причине: потому что они не пьют! И если тебе надо упражняться в бренности… — Папа опорожнил свой стакан. Стакан просвистел у моего уха. — Если тебе нужна терпимость к слабостям и преступлениям, вся из себя такая гуманная… — Мимо другого уха просвистел мой стакан. — Тогда я скажу, что делать. Черт возьми, для тебя найдутся занятия похуже, чем быть первым дистрибьютором алкоголя на Ближнем Востоке. Главное — не реагировать на команду «Умри!».

При слове «Умри!» Фрэнк, родезийский риджбек, вскочил со своего матраса, подарил папе скорбный взгляд, перевернулся на спину и задрал лапы. Это проявление верноподданнических чувств я наблюдал краем глаза, так как все еще лежал на полу.

— Фрэнк, малыш, иди к папочке! — В папином голосе послышался всхлип. Пес ткнулся мордой папе в бедро, папа осторожно, большим пальцем, извлек катышек слизи из уголка умного, скорбного собачьего глаза. — Хороший мальчик! — Взглянув на меня, папа добавил: — Эй, вшивый сукин сын! Лови! Лови, любимый мой, родной!

И в меня полетела картечь металлических скрепок.

— Тебе нельзя было стариться, пока не поумнеешь, — процитировал папа.

— Пап, может, хватит?

— Нет, не хватит! Ты что, не знаешь, кто ты есть? А есть ты неуч, чертов… чертов…

Папа тряхнул головой, стараясь подобрать подходящее к ритму слово, я же снизу кое-что заметил. С этой точки выражение лица Двайта на фотографии было вполне однозначное. Это было выражение лица собаки, ожидающей подачки. Ужас охватил меня. Я наконец понял — и вскочил на четвереньки.

— Пес! Я — пес! Вот что мне известно! Я — зерно, которое выросло в собаку!

По папиному смущению я понял, что он хотел сказать нечто совершенно другое. Однако я, все еще на коленях, подполз к нему поближе и произнес:

— Я всегда выполняю человеческие команды. Я вечно надеюсь, что все спишут на мою наивность. А это развращает. — Неужели «абулиникс» уже начал действовать? — Признаю: я — пес.

— А что в этом плохого? — Папа пытался защищаться.

— То, что пес — не человек!

Тут Бетси метнулась и лизнула меня в шею. Косые лучи проникали сквозь окна, выходящие на юг, создавая пыли подсветку, в которой она золотилась пыльцой, отчего мне, коленопреклоненному, комната представлялась оранжевой сердцевиной ноготка, засильем пестиков и тычинок. Наверное, я был более пьян, чем полагал. Я встал и снова уселся в кресло.

— Итак, ты больше не собака. Какие у тебя соображения насчет собственного будущего?

— Я хочу начать новую жизнь.

— Этак ты до старости провозишься.

Я поднялся и обошел стол. Я положил руку папе на плечо. Он посмотрел на нее так, словно видел впервые.

— Просто не ешь больше моих ноготков, — попросил папа.

— Я хочу в свою комнату.

Я вышел из папиного кабинета почти твердо — всего-то раз не вписался в дверной проем.

— Спокойной ночи, — крикнул вдогонку папа.

Собаки, услышав, что хозяин повысил голос, принялись лаять.

— Спокойной ночи, — повторил он. Было пять часов вечера. Собаки продолжали лаять.

Я помедлил на лестнице у двери, на синей дорожке, через годы сбегавшей по ступенькам.