Паоло Соррентино - Не самое главное

Из-за этого все считают, что я крайне тщеславна и слаба на передок.

Но вы и сами знаете: тщеславные люди всегда притворяются.

Вообще-то они ни к чему не стремятся, просто пытаются оправдать свое существование на земле.

И потом, тщеславие подразумевает отсутствие амбиций.

Мама была при смерти. Она всегда была при смерти.

Каждый день, вечно больная, с вечно повышенной температурой, она, словно в замедленной съемке, поднимала с постели руку, указывавшую только на лекарства и на стакан с водой. Веки красные, словно томатный соус. Глаза – белые, как и бледная кожа. Мама всегда была при смерти.

А потом однажды она на самом деле умерла. Мне было семнадцать.

Отец сказал, чуть не плача:

– Ты окончила школу. Пережила такое горе. Поезжай отдохнуть. Ты заслужила.

Ну, я и поехала вместе с Армандо в это местечко в Гаргано, названия которого уже не помню.

С Армандо я отпраздновала свое восемнадцатилетие. Романтический ужин у моря, которое не было спокойным, как озеро, но и не было бурным. Никакое, никому не нужное море. Помню, что я ничего не чувствовала. Хотя все время думала: “Сейчас ты почувствуешь, давай, черт возьми! Тебе исполняется восемнадцать”.

Ничего. Только фоновый шум: Армандо говорил, что он меня любит, что я его возбуждаю, что он хочет всегда быть со мной. Его голос звучал как фоновый шум. Во мне от этого ничего не вздрагивало. И сейчас не вздрагивает. Он был как антидот, заглушал и страдания, и счастье.

Когда отпуск кончился, Армандо вернулся к жене. Я почувствовала облегчение: теперь можно было опять дремать, никто не мешал. По-настоящему мы живем в полудреме. Это известно. Все остальное время мы только и делаем, что мечтаем вернуться в блаженное оцепенение.

Армандо исчез, зато появился Саверио. Очкарик. Мой четвертый парень. Его я почти не помню.

Впрочем, я не собираюсь перечислять всех девятерых. Не собираюсь вести себя как другие женщины: самоутверждаться через любовные истории с мужчинами.

Не потому, что я феминистка, а потому, что на самом деле мужчины мало меня интересуют, они меня ни капли не изменили. Это они меня бросали, а я, как человек равнодушный, всегда только вздыхала с облегчением. Одной обузой меньше, – думала я. Как если бы мне предстояло отправиться в банк, а тут звонит кассир и говорит, что все уже сделали, приходить не нужно. Как-то так.

Не думайте только, что мне хорошо с самой собой. Я просто живу. Предпочитаю не создавать лишних проблем.

Сцен ревности я вообще не понимаю. По-моему, это пустая трата времени. Безо всякого смысла. Мужчинам ревность нужна, она помогает им выполнять тяжелую задачу – самоутверждаться. Придает сил их вечно хромающему, растерянному эго. Ты для них как спарринг-партнер. На тебе они оттачивают свое тщеславие. Для этого мужчинам и нужны женщины. А мне ревнивцы не нужны. Вечно разыгрывают один и тот же спектакль, на который я добровольно не пойду.

Когда я училась в лицее, мой первый парень, Мариано Лекка, был одержим мыслью сколотить рок-группу. Я была хорошенькой, и он решил, что я буду петь. Все согласились, что голос у меня выдающийся. По инерции я до сих пор зарабатываю на жизнь голосом, который тогда казался им выдающимся.

Но я никогда не мечтала стать Миной [8] Мина (Мина Анна Мадзини) – знаменитая итальянская эстрадная певица. или политически ангажированной певицей – из тех, что кладут микрофон на стул и хриплым, прокуренным голосом принимаются разглагольствовать о том, какое безобразие творит правительство и как Европа не справляется с миграцией. Такие певицы уверены: они одни знают, что делать. Меня так и подмывает спросить: может, бросите сцену и начнете воплощать в жизнь то, о чем говорите?

Поэтому интервью с артистами и певцами, которые я не без мазохизма читаю с завидной регулярностью, такие скучные, глупые и пустые. Все наперебой спешат высказать свое мнение. Но мнение ничего не меняет. Никто не прислушивается к вашему мнению. Важны только приказы, которые полагается выполнять.

То, что происходит сейчас, не имеет значения. Завтра это “сейчас” станет прошлым.

Что за дурак Мариано Лекка! Он ведь и правда любил музыку. Человеку, у которого, как у него, есть страсть, можно только позавидовать. А он на самом деле любил музыку. Но его отец не любил. Мариано послушался и пошел работать в отцовский магазин. Иногда, когда я возвращаюсь в родной городок, я встречаю Мариано на главной улице. Он облысел, везет коляску с детьми, у жены вечно рассеянный, отсутствующий, странный вид. Мариано издалека грустно здоровается со мной, и я вижу, что он безнадежно несчастный человек.

Раньше он был полон жизни. Теперь полон смерти.

Как и он, я тоже слушала и слушаю песни. Но мне они скрашивали одиночество. А ему нравились. Его трогали слова и аккорды. Вот в чем огромная разница. Он любил.

А я – нет.

Теперь – бесчувственный – он прогуливается по главной улице. Он больше не любит. И я не люблю. Но я и раньше не любила. В этом беда.

Так продолжалось, пока я не встретила своего девятого мужчину. Пеппино Валлетта, семьдесят лет, певец в пиано-баре “Твенти”. Знаю, что назвать его девятым мужчиной – большая натяжка. На самом деле я только поцеловала его однажды в уголок рта. И все.

Но я влюбилась. Просто голову потеряла. Прошло тридцать восемь лет, и я вышла из ступора полудремы, инерции, бесчувствия, апатии, отсутствия интереса к другим.

Я думала, у меня такой характер, а теперь, как все женщины, которые вызывали у меня недоверие, могу сказать: я влюбилась.

“Я люблю тебя”, – затертая фраза. Я поняла: ее слишком часто повторяют, потому что это правда.

Мы, люди, способны влюбиться. В довершение ко всему мы влюбляемся при загадочных, неожиданных обстоятельствах в тех, кого еще совсем недавно назвали бы полным отстоем. А как еще я могла назвать Пеппино Валлетту, увидев его в первый раз? Плохонький ресторанный певец, поющий сентиментальные песни. Потный, старый, приторно улыбающийся всем вокруг. Шлюхам из “Твенти” и их богатеньким спонсорам. Услужливый: попросят его спеть песню, и он мгновенно выполняет, как матрос-новобранец. Меня он просил петь с чувством, которого у меня нет. А еще он много пил и часто прерывал песню, пускаясь в банальные, никому не нужные рассуждения. Он прекращал петь и разрушал волшебство, без которого песня не вызывает эмоций. Но ему было наплевать на эмоции, ему только хотелось паясничать. Кутить, говорил он. Слово-то какое нашел – кутить.

Так я жила ночами. Утром начиналась другая история. Я не знала, где искупаться, и однажды оказалась на дальнем, безлюдном пляже. И тут я увидела его. Он поддерживал сына, лет тридцати, умственно отсталого, который качался на волнах. Передо мной был другой человек. Сгорбленный, как Армандо, как отец над каталогом белья. Но Пеппино не мастурбировал. Он держал в руках смерть и пытался сделать так, чтобы смерть жила. Выполнял предназначение, которое ночью скрывалось. И тут я поняла. Ночью Пеппино был ненастоящим, поддельным. Как и я. Когда я надеваю платье в цветочек, хлопаю глазками и старательно кокетничаю. Но все это фарс.