Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

Она ушла. И все поворачиваются ко мне.

Позже вечером я открываю дверь нашего дома. В гостиной горит лампа. Мама сидит на диване в той же одежде, что была на ужине. Она не читает. Не смотрит телевизор. Не пьет. Не готовится пойти на работу. Просто ждет.

Мерфи чувствовали себя ужасно из-за того, что обидели ее. Синтия предложила позвонить и извиниться. Я сказал, что в этом нет необходимости. Старался объяснить, каким стрессам мама подвергалась в последнее время – с работой и занятиями и вообще всем, она просто очень устала и обескуражена (я выдавил из себя еще некоторое количество относительно правдоподобных эпитетов). Потом сел за стол, впихнул курицу по-милански в мой далеко не голодный желудок и старался изо всех сил пережить ужин, мучительный момент за мучительным моментом.

– Он, по сути, гарантировал мне работу в юридической фирме после того, как я закончу учиться, – говорит мама, потянув за болтающуюся на своей рубашке нитку. – Он дал мне визитку.

По дороге я пытался уговорить себя сохранять спокойствие. Но вот я уже раздражен.

– И что? Что было не так? Ты вела себя так, будто это плохо.

Мама наконец поднимает на меня глаза:

– Ты хоть немного представляешь, как это унизительно? Обнаружить, что твой сын проводил столько времени в другой семье, а ты ничего не знала об этом. Ты сказал мне, что был у Джаредов.

Я пожимаю плечами.

– Если тебя нет дома, то какая разница, где я?

– Они считают тебя своим сыном. Эти люди.

Становится невозможным сохранять спокойствие.

– Они не «эти люди», о'кей? Они мои…

– Кто? Кто они?

Я не знаю.

– Они ведут себя так, будто усыновили тебя, будто меня вообще нет на свете.

– Они желают мне добра, – говорю я.

Она вскакивает с дивана.

– Они не твои родители, Эван. Это не твоя семья.

– Они хорошо ко мне относятся.

– О, они такие милые, милые люди.

– Ага.

– Они тебя не знают.

– А ты знаешь?

– Я думала, да.

Разочарование в ее голосе. Он похож на голос у меня в голове, напоминающий каждое утро, когда я встаю, и каждую ночь, когда ложусь спать, о том, кто я есть. Лжец.

Но если я полон дерьма, то в ней его не меньше.

– Что ты знаешь обо мне, мама? Ничего. Ты меня вообще не видишь.

– Я стараюсь изо всех сил.

– Я им нравлюсь. Понимаю, как трудно поверить в это. Они, в отличие от тебя, не считают, будто со мной что-то не так. Что меня надо починить.

Она подходит ближе ко мне:

– Разве я когда-то говорила такое?

Она это серьезно? Я даже не знаю, с чего начать.

– Я должен ходить к психотерапевту. Должен принимать лекарства…

– Я – твоя мать, – непримиримо говорит она. – Мое дело – заботиться о тебе.

– Я знаю. Я – такое бремя. Я – самое плохое, что когда-либо у тебя было. Я разрушил твою жизнь.

– Посмотри на меня, – говорит она, крепко беря в руки мое лицо. – Ты – единственная… единственно хорошее, что есть у меня, Эван.

Ее взгляд становится мягче. Предполагается, что я должен сбавить обороты. Снять ее с крючка. Но я так устал сдерживать свои эмоции ради ее спокойствия.

– Прости, я не могу дать тебе больше, чем даю, – говорит она, сдаваясь.

Я отхожу от нее:

– Не моя вина, что другие могут это.

Словно они увидели привидение. Вот как выглядят эти ребята, когда я прихожу на автобусную остановку. Возможно ли, что я действительно кажусь им таким пустым и нематериальным, каким себя ощущаю? А может, просто дело в том, что я не стоял здесь с ними несколько недель и их удивляет мое появление? Меня оно тоже удивляет. Но, с другой стороны, не так, чтобы очень.

Я наврал Зо, сказал ей, что сегодня утром меня не нужно подвозить до школы, потому что это сделает моя мама. После вчерашнего она легко поверила мне.

Я не спал. Не мог. Наступило утро. Я хотел было пропустить уроки и не вылезать из кровати. Но заставил себя подняться. Мама ушла на работу. Я не нашел адресованных мне записок ни на зеркале в ванной, ни на кухне, ни на входной двери, когда покидал дом.

Таращусь в потолок на английском и достигаю значительного прогресса в просверливании взглядом своего стола на матанализе.

Я просто хочу быть один, как прежде. Не хочу, чтобы меня беспокоили, или замечали, или о чем-то спрашивали. Но это лишь мои мысленные пожелания.

Когда я иду на ланч, появившаяся невесть откуда Алана бросается ко мне. Она определенно стояла рядом со входом в столовую и ждала меня.

– Почему Коннор убил себя? – спрашивает она.

Алана постоянно в делах, но сегодня она особенно энергична, а мне так хочется, чтобы она ограничилась простым «здравствуй» вместо того, чтобы приставать ко мне с вопросами о…

– Подожди, ты о чем?

– Ему становилось лучше, – говорит она, в руках у нее кипа бумаг. – Он писал тебе об этом в каждом письме. А затем, месяц спустя, покончил жизнь самоубийством. Почему столько всего в этих имейлах не имеет смысла?

– Потому что иногда вещи не имеют смысла, о'кей? Вещи бывают сложными и запутанными.

– Например, то, что ты начал встречаться с Зо? – Она оглядывается и добавляет: – Тебе известно, что о тебе говорят?

Что обо мне говорят? Мне и в голову не приходило, что люди могут разговаривать о моей персоне. Я так долго оставался незамеченным и считал это в порядке вещей. Внезапно начинаю смотреть на ситуацию глазами человека постороннего: Эван Хансен встречается с сестрой своего лучшего друга всего через несколько недель после его смерти.

Вот хрень, как некрасиво.

Пытаюсь выбросить эту мысль из головы и обращаюсь к Алане:

– Почему ты так одержима проектом? Ведь ты даже не знала Коннора?

– Потому что это важно.

– Важно, потому что вы вместе делали лабораторные работы по химии? Или потому что, ну, не знаю, потому что у тебя есть еще одна общественная работа и это хорошо для поступления в колледж?

Выражение лица Аланы меняется, оно становится таким, каким я его никогда не видел: на нем читается поражение.

– Важно, – говорит она, дрожа, – потому что я знаю, что это такое – чувствовать себя невидимым. Как Коннор. Невидимым и одиноким, таким, что никто не заметит, если ты растворишься в воздухе. Могу поспорить, ты тоже хорошо знаешь, каково это.

Она ждет моего ответа. Я молчу, она качает головой и уходит.

Я больше не ощущаю пустоты. Мое сердце колотится, на бровях выступает пот. Алана разбудила во мне животный рефлекс. Дерись или беги. И, как ни странно, я готов к драке.

Оглядываю столовую в поисках Джареда и обнаруживаю его в очереди за едой. Мы не разговаривали с ним Бог знает сколько. Похоже, ему потребуется целая вечность на то, чтобы выстоять очередь и расплатиться.

– Нам нужны еще письма, – говорю я ему. – Письма о том, что Коннору стало хуже.