Олег Попцов - И власти плен...

Разъяснения такого рода годятся для годовых отчетов, но крайне бесполезны для нашего понимания и любви к животным. Таффи истосковался по людям. Весь свой неукротимый нрав, все свое жизнелюбие он употребил на то, чтобы его привязанность к людям, его радость не оставались незамеченными. Он не желал оставаться в квартире один. Он преследовал хозяев всюду: на кухне, в ванной, за рабочим столом и даже в постели. Стоило Ирме устроиться на диване, как Таффи оказывался рядом, выражая свою преданность откровенным незатейливым образом, упирался лапами в грудь, желал дотянуться до лица и непременно лизнуть его. Пес не мог усидеть на месте, слонялся по квартире, путался под ногами, беззлобно огрызался на пинки, окрики. Его пробовали закрывать на кухне.

Таффи скреб лапами дверь, лаял, вскакивал на стол, что само по себе было недопустимо, и замирал в ожидании. Стеклянная дверь давала полный обзор происходящего в квартире.

Стоило кому-либо появиться в передней, пес буквально сатанел, бросался на дверь, дважды разбивал стекло. Людям не до него. Дверь по-прежнему закрыта, и уж тогда он давал себе волю, выл протяжно, невыносимо. Пса пробовали наказывать. Ссора вспыхивала сама собой, интересы сторон проявлялись по-разному. Он ругал, она жалела. Он жалел, ругала она. Жалости, как таковой, не было, подзуживало собственное упрямство, желание возразить.

Недели казались нескончаемыми. Однообразие надоедало, хозяева меняли тактику. Псу давали полную свободу. Тщательно запирали шкафы, прятали обувь — страсть фокстерьеров к ботинкам общеизвестна.

Каждый день приносил новые открытия. У Таффи притупилось чувство избирательности. Пес не разделял людей на своих и чужих. Это раздражало. Стоило появиться в квартире постороннему человеку, Таффи тотчас оказывался перед ним и уже не давал покоя гостю, больше всего его интриговали руки гостей.

Можно только удивляться, с какой силой пес противился вынужденному одиночеству, забывчивости людей. Мне не терпелось увидеть пса, я махнул рукой на гордость и уже собрался заехать к ним, когда раздался этот злосчастный телефонный звонок. У пса появилась новая страсть.

Он пробирался ночью в спальню, устраивался в постели хозяев, лез под одеяло и там засыпал. Трудно восстановить все детали случившегося. Если верить рассказу дочери — пес укусил зятя за ногу, укусил во сне. Да и укусил ли? Зять раскричался, вызвали «неотложку». Судьба пса была предрешена.

Люди, плененные собственным эгоизмом, не могли понять и принять его любви. Чаша терпения оказалась переполненной. Бедный пес, разве он мог знать, как неглубока эта чаша? Почему я не взял пса к себе? Какой смысл? Мне пес нужен был… — Генерал махнул рукой. — А… да что рассуждать. Правильно говорят: любить человечество неизмеримо легче, нежели любить одного человека.

Зима нынче выдалась настоящая. Москвичи поотвыкли от снежных зим. А тут все истинное: и снег, и мороз. Пес почувствовал беду еще с вечера. На него никто не кричал, не выгонял из комнаты. Перемена в настроении хозяев озадачила Таффи. Казалось, пес разучился лежать, сидеть, стоять. Излюбленные места — он потерял к ним интерес. Преследуемый неведомым беспокойством, он как заводной двигался по квартире.

Эти несколько ночей дочь плохо спала. Менялась погода, метельно кружился снег, и даже стекла скрипели под напором ветра, и легкий занавес на окне начинал раскачиваться, послушный воздушным струям. А может быть, мешал дробный перестук когтистых собачьих лап? Пес, словно привидение, сновал по квартире, укладывался то в одном месте, то в другом, тотчас подхватывался, и опять перестук уже спокойнее, с интервалами. Дочь выходила в коридор, ласкала пса, просила угомониться, но стоило ей уйти, пес вскакивал и, подчиненный привычной маете, слонялся взад и вперед. Ирме хотелось прикрикнуть на Таффи, но рядом спал муж. Она так и лежала с широко раскрытыми глазами, заставляла себя думать о работе, о муже. Мысли путались, дробились. Уже не мысли, а какие-то обрывки, лоскуты мыслей, перед ней вновь возникал Таффи, голова чуть откинута набок, отчего выпавший язык кажется еще длиннее, порывистое дыхание, и глаза вопрошающе печальные: «Я здесь, ты должна думать обо мне». «Пошел вон! — гнала пса дочь. — Пошел…» Шепот ей казался слишком громким — она оглядывалась на спящего мужа, ей почему-то думалось, что он тоже не спит, но муж спал, благополучно причмокивая во сне. «Скорей бы наступило утро», — приборматывала дочь и засыпала, измученная, уже в сероватой мгле рассвета.

И вот тогда на семейный совет призвали меня. Я пообещал приехать назавтра, но занедужил. И вместо завтра явился через три дня. Пса уже успели украсть, и в пустой стерильно чистой квартире меня ждала дочь и безрадостный рассказ о несчастливой жизни пса. Я, знаете ли, верю в судьбу, то, что пса украли именно в этот момент, мне представляется добрым знамением.

Генерал, видимо, утомился от долгого разговора, прикрыл глаза. Но Глеб Филиппович, потерянный и потрясенный, сидел ссутулившись, зажав руки между колен, не рискуя поднять голову или изменить неудобную позу.

Он выждал достаточную паузу, внезапно поднялся и стал прощаться. Еще в комнате и когда они перешли в переднюю, где генерал, несмотря на протесты Глеба Филипповича, помог ему одеться, Заварухин монотонно доругивал себя: «Просмотрел, передоверился, опростоволосился».

И было странно, когда сквозь эту говорливость в сознание генерала все-таки пробилась мысль, что весь вечер он произносил долгий, не прерываемый собеседником монолог. Лицо Заварухина дернулось в нервной гримасе, и совсем некстати он спросил:

— А вы… вы откуда про собаку узнали?

Глеб Филиппович, уже успевший открыть входную дверь и одновременно переступить порог, ответил грустной улыбкой. По-разному можно было прочесть эту улыбку. И как растерянность, и как извинение, и даже как забывчивость. Словно вопрос его застиг врасплох, и он сам только сейчас понял, что промолчал весь вечер, и бормотливое скорословие: «Я почувствовал» — ничего толком не объясняло.

Он не рассказал генералу правды. Он не считал свою правду более главной, нежели ту, которую ему пришлось услышать из уст генерала. Его правда была еще одной в общем ряду жестоких и грустных правд. Сначала он думал, что это правда про человека и собаку. Потом он в своих раздумьях вычеркнул собаку, и в его правде остались лишь два человека. И тогда его правда стала похожа на уже слышанную ранее. Он устыдился повторения и решил промолчать.

Он вернется домой, а наутро пойдет в свою лечебницу. И не день, и не два, и не три его будет истязать собственное молчание. Он не выдержит, сядет за стол, пропахший медицинскими растворами, и напишет отставному генералу Валентину Алексеевичу Заварухину письмо.