Олег Попцов - И власти плен...

Нет-нет, это письмо преследовало иные цели. Надо оговориться, оно было вторым. А значит, существовало первое. Словно предчувствуя, что его постигнет та же участь, это второе письмо с навязчивой настойчивостью попадалось ему на глаза. Он раздраженно откладывал конверт в сторону. И хотя понимал всю нелепость и несправедливость своего раздражения, но ничего не мог с собой поделать: увидев его в очередной раз, испытывал чувство досады, раздражался и тотчас убирал письмо под ворох бумаг, однако вечером, освобождая стол от лишнего и ненужного, непременно снова натыкался на него взглядом, вертел в руках, не зная точно, где же истинное место этого письма.

Когда же пришло второе письмо, он вспомнил, что было первое. Он решил ответить. Помнит даже фразы, с которых намеревался начать: «Мы гоним от себя воспоминания не потому, что боимся сызнова пережить минуты горькие и радостные. Знаем наверное: повторить жизнь нельзя. Хорошо, если радость сегодняшняя затмит беду прошлых лет и будет радостью великой, а не усеченной еще одним напоминанием о твоей сомнительной удачливости. Ах, если бы всегда так! Мало ли таких, у кого все лучшее в прошлом, а незавидная доля настоящего есть извечные самотерзания: не сумел, не достиг, не получилось. И надежды, которые ты подавал, почему-то остались при тебе, на правах личных нательных вещей, утративших за давностью времени изыск, а значит, и нужность».

Таким виделось начало того письма. Оно представлялось ему значительным и эпическим даже. Потом он счел его излишне туманным и заумным, никак не соответствующим сути того письма, которое собирался сочинить…

А спустя полгода пришло второе письмо, полное упреков, обид. И то, что кто-то счел возможным говорить с ним в таком вот осуждающем тоне, задело его.

Он не ответил — пусть так, но почему же его молчание позволяют истолковывать как зазнайство, как неуважение к их поиску, как некую чванливость?

От него требовалось не так уж много — или так казалось, — откликнуться и вспомнить. Разве им объяснишь, что вспоминают по-разному — одни просто вспоминают, другие стараются забыть. Они уже все знают наперед, его воспоминания будут, конечно же, интересными. И что вернуться туда, в ту сорокалетнюю давность, в тот ад, увидеть себя шестилетним, ему будет несложно, он писатель, и вспоминать — это его профессия.

Их вывезли из осажденного Ленинграда в июне. Оставшихся в живых, истощенных детей.

Они были детьми особой физиологической конституции — блокадные дети.

И вот теперь, спустя 40 лет, у кого-то родилась сумасшедшая идея разыскать воспитанников того детского дома. Такое вот повальное увлечение — разыскивать.

В письме было много вычитанных и заученных слов о тяготах войны, о героизме, о верности памяти отцов. Удивительная способность. Удивительная способность громыхать словами, лишать их плоти. Они как бренчание пустой посуды, вызывающие лишь досаду и раздражение. Болит, плодоносит болью, торжествует, плодоносит радостью только пережитое. Они ждут его ответа, они настаивают на нем. Прислали тугой конверт вырезок из районной газеты. Это были письма неизвестных ему людей, которые нашлись, которые откликнулись, которые живо описали то, что якобы пережил и он. Они были из одного с ним детского дома. Там, в далеком сибирском селе, теперь уже районном центре, ждали почему-то его воспоминаний. В письме говорилось о музее, который должен быть открыт, но экспозиция (да-да, так и было написано), экспозиция будет неполной, если в ней не окажется его воспоминаний, как им представлялось, самых важных и самых интересных. И снова уже в какой раз: вы же писатель, вы умеете вспоминать.

Совет музея решил, что его воспоминаниям и сопровождающим их фотографиям будет отведено полстены.

Не получилось. Не сложились воспоминания. Ему было стыдно признаться — он ничего не помнил.

А теперь вот второе письмо. Перекладывая его с места на место, он никак не решался убрать его с глаз долой. Он понял, что не факт письма причина его неубывающего беспокойства. Что письмо? Ну написали, ну не ответил. Значит, есть причина. Он не обязан объяснять причин. Подумал так и успокоился. А успокоившись — забыл. Ему хотелось, чтобы все было именно так. Он должен адаптироваться по отношению к этому письму. И тогда все сложится само собой, сработает отлаженный механизм отстраненности.

Он не должен объяснять причин. Они есть, есть! Их не может не быть…

Так он думал, так рассуждал. И всякий раз откладывал на потом окончательное решение — забыть письмо.

Нет, не в письме дело. И не в укоре. Может ли обидеть укор не знающих тебя людей? В другом причина, из-за другого боль. Он так устроен: покоя не дает неисполненная работа. Он много раз собирался написать и начинал уже, где-то завалялись эти страницы. Однако не получалось. Написанное казалось пустым и необязательным.

Помнится даже, он пожаловался другу: дескать, вот, мол, докатился — кризис жанра.

— Да-да, — сказал друг. — Я знаю почему. О войне много написано. Ты засиделся, ожидая своей очереди. Тебе мешает восприятие других. Учти, я прошел войну от и до. Отечественная — это не просто так, это знаменатель, общность. Война была общей. Общей бедой, общим ужасом, утратой. Все это так. Но у каждого из нас она была еще его войной. Каждый видел войну по-своему, понимал по-своему. Если сложить это все вместе и зримо представить, то многим из нас покажется, что они были на другой войне. Мы выжили, мы победили. Там, на войне, все было иначе. Война выбирала, кому идти дальше, а кому остаться на бруствере окопа.

«Мы выжили, мы победили», — сказал его друг.

Их разделяет двенадцать лет. Его друг прошел войну от и до. А ему в этой формуле — «выжили и победили» — была отведена лишь одна ее часть: «выжили». И тогда он подумал, что писать об этом не надо. О чем писать: как голодал? Голодали все. Его голод был таким же, как голод других. До кислой слюны во рту. Кисловатым был привкус крови. Кровоточили десны, и кровь вперемешку со слюной наполняла сжавшийся желудок… Как мерзли? А разве были такие, кто не мерз? Мать вела его за руку. Ему казалось, он бежал. Но это ему только казалось. Они останавливались и отдыхали стоя. Мать запрещала садиться. Чтобы встать, нужны были силы. Их могло не хватить на это единственное усилие — встать. Снега было столько, сколько он никогда не видел.

Окна забили фанерой. В дом напротив угодила фугасная бомба. Взрыв был такой силы, что их собственный дом подпрыгнул. И бомбоубежище, где они находились, словно бы отделилось от земли и стало на миг выше. Но затем тяжесть дома осела, с потолка посыпалась штукатурка, погас свет. Всем подумалось, что это конец — они погребены. Пальба не прекращалась, и гул ее был слышен в убежище. Неважно, что это была пальба. Это был звук из мира жизни. Все кругом задвигалось, закричало, началась давка.