Олег Попцов - И власти плен...

Мы вспоминаем безотчетно. Написал фразу: «Люди стояли в воде». Уже и забыл про то. И вдруг какой-то укол в мозг.

Конец весны, пусть даже начало лета. На Ладоге только-только сошел лед. Мужчин почти не было. Несколько матросов. В воде стояли женщины, до самого берега одни женщины…

Все остальное отрывочно. Круги замороженного молока. Тугие, с желтоватым налетом одинаково круглые слитки счастья. Молоко было мороженым, но все равно пахло едой, и они тянулись на этот запах съестного. Это уже в Сибири.

Он наловчился угадывать самые жирные. У него был гвоздь с расплющенным концом. Он делал на круге надрез, сразу была видна толщина сливок. Те, что продавали, часто жульничали, морозили снятое молоко.

Торговки его невзлюбили и, заприметив у молочных рядов, гнали прочь.

Привокзальные рынки, жмых, чушки мороженого молока… некстати все… не о том… Они ждут от него совсем других воспоминаний. «Не надо торопить память». Где он слышал эти слова? Сейчас они представлялись ему очень мудрыми. Он перестал писать. Закрыл глаза. Было слышно, как по оконному карнизу топчутся голуби.

Надо поставить перед собой цель, подумал он. Семь страничек на машинке, и ни строкой больше.

Он решил еще раз перечитать газетные вырезки, полагая, что воспоминания других всколыхнут его собственные.

Рассказывалось о каком-то колодце, который копали. «Зачем колодец?» — подумал он. Там была речка. Он помнит, как на обледенелых валенках верхом на палке он слетал вниз.

Еще: как собирали хлеб. «Хлеб», — сказал он вслух. Написал это слово крупными буквами. Не может быть. Все, что связано с хлебом, он не мог забыть. Не мог. Был неурожай. Они не могли собирать хлеб, потому что его попросту не было. Они собирали опавшие колосья. Осыпавшиеся из чахлых колосьев зерна. Вперемешку с землей. У каждого был мешочек, куда он ссыпал собранное.

Нет, не то. Нужны детали, иначе воспоминания превращались в перечисление лозунгов, в декламацию общеизвестных истин.

Для кого эти воспоминания? Кому они предназначены? Если они — воспоминания — и остались в памяти, значит, они суть наших потрясений. И нам, пережившим эти потрясения, они вряд ли нужны. Мы их пережили, оставили в прошлом. И видимо, думая так и понимая это, мы, сами того не подозревая, подстраиваем шаг нашей памяти под шаг тех, кто останется после нас. Мы оставляем в воспоминаниях краски, которые будут понятны им, хотя, вполне вероятно, тех красок, тех ощущений, возможно, и деталей тех не было. Все оттого же. Память — не фотография событий, пропечатанных с той или иной мерой контрастности, нет — творчество души. И всегда, всегда осмысление пережитого. И вряд ли угадаешь, чего в воспоминаниях больше: прошлого или настоящего.

Чем дольше он думал, тем суровее выговаривал себе за леность памяти, за слепое и невразумительное описание минувшего, тем глубже уходил в сферу глубокомысленных рассуждений по поводу воспоминаний, как некоего психологического состояния, к которому сам, судя по всему, не был предрасположен. Четыре машинописные страницы хаотичных рассуждений не могли претендовать на что-то законченное. Досадуя на себя, он не стал их даже перечитывать. Лишнее напоминание о собственной неумелости имело всегда один и тот же итог — долгую непроходящую подавленность.

Это было даже странным, как, по сути, малозначащие письма, не имевшие влияния на ход его сегодняшних дел, никак не обостряющие его отношения с окружающими, касающиеся его лично в том временном отдалении, о котором никому и ничего не было известно и памятью его собственной почти зачеркнуто, отчего сам ты исчисляешь свое начало с дней следующих, о которых можно сказать точно; было со мной, а не с кем иным. Почему эти письма так задели его, как может задать сотворенная тобой ложь, о которой знаешь не только ты, и потому живешь в вечном страхе быть уличенным?..

Забыть, забыть. Все забыть. И то, что не мог вспомнить, и эти письма. И свой беспомощный, несостоявшийся ответ, когда даже подобие мысли иссякает уже на второй странице. И пристыженность, с которой он спрятал эти страницы, убирал их куда-то подальше. И второе письмо, полное обиды и недоумения. И свое собственное недоумение по поводу этих незаслуженных обид. Все забыть и заняться делами насущными. Если уж вспоминать, то лишь о плодоносном прошлом, опираясь на которое, возможно одолеть следующую ступень настоящего.

А почему нет? Его приглашают в университет читать курс «Массовые средства пропаганды и общественное мнение». Вот на какие письма нельзя не отвечать.

Он вызвал секретаря и попросил чистый «фирменный» бланк. Спешить он не станет, зачем спешить?

Он не ответит отказом и не скажет «да». Есть такая изысканная, замешенная на смущении форма ответа: «Даже не знаю, что вам сказать». Потом сослаться на занятость, похвалить за удачно поставленные вопросы. Сказать несколько слов о крайней своевременности такого курса лекций. Дать понять, как ему близки идеи подобного рода. Можно сослаться на ряд своих собственных публикаций, которые, конечно же, теми, кто писал это письмо, читаны, и читаны не единожды. А в заключение сказать, что он затрудняется дать окончательный ответ. Какой именно, уточнять не надо.

Да и следует ли настаивать на его кандидатуре? Есть несколько прекрасных публицистов, социологов. Они могли бы быть крайне полезны факультету.

Письмо он не станет посылать по почте. Передаст с курьером. Затем последует ответный телефонный звонок. Он еще чуть-чуть поупрямится и скажет «да».

…Письмо продолжало лежать в папке сверхважных дел. По истечении месяцев оно обмялось, и он по-прежнему перелистывал его, отыскивая нужные бумаги, но уже делал это машинально, адресуя себя даже мысленно к удобному изречению: «Память не надо торопить».

А в середине зимы пришла телеграмма. Клуб «Поиск» прощает ему его молчание и убедительно просит приехать на открытие музея. Телеграмму подписал председатель райисполкома. Он даже обрадовался этой телеграмме. Подошел к карте. Нашел приблизительно месту районного центра, куда следовало лететь. И стал думать об оказии, благодаря которой мог бы побывать в тех местах. Ему бы не отказали, реши он и специально поехать туда, не имея никаких иных дел. Но он был из тех людей, кто без конца говорит о собственной усталости. На извечный вопрос: «Как дела?» — мрачно отвечает: «Скверно. Так трудно никогда не было. Надоело. Надо наконец решиться и бросить. Бросить службу. И еще что-то о письменном столе, который и есть судья нам, свидетель нашей предназначенности или никчемности. Клапан открывался, давление падало.

Еще не успокоившись, непременно процитировать услышанное однажды и запавшее в память: «В России писатель должен служить. Мы люди другой породы, пишем не тогда, когда есть время, а когда его нет. Иного не дано». Это уже на выходе, устоялся душой, успокоился. До следующего прозорливого вопроса: «Ну а вообще-то как жизнь? »