Олег Попцов - И власти плен...

— Вот уж действительно не в ту калитку человек постучался. А лез целоваться, словно ты его к жизни вернул. Значит, не вернул?

— Нехорошо подсматривать.

— Нехорошо, — согласилась Лидия Васильевна. — Неужели так и говорил: зачем жить?

— Именно так, редкое безволие.

— И ты его, конечно, ободрил?

— Не знаю, по крайней мере старался.

— Представляю твой монолог. Монолог стоика. У них, что ж, нет детей?

— Если верить его подозрениям…

— Удивительно! — зло сказала Лидия Васильевна. — Страдает, как ангел, а мыслит, как сволочь.

— Напрасно ты так. Он не может разобраться, понять.

— Пустое, ты сам ничего не понял. Он собирался предать. Она опередила его, предала первой. Быть брошенным — это еще и позор, поруганное честолюбие.

Метельников не согласился.

— Если верить тому, о чем он говорил, случившееся скорее благо. Какая личная жизнь? Какая любовь? Я так ему и сказал.

Дождь кончился. Капли еще летели с крыш, разгоряченная земля дышала, пар струился, густел в солнечных лучах. Лидия Васильевна распахнула окно веранды.

— Эта женщина была смыслом его жизни. Не все же, как ты, живут для человечества. Еще остались нормальные люди, они живут для кого-то конкретно. Твой сосед — один из нормальных. Я не сказала — обыкновенных, тебя бы это больше устроило. Нор-маль-ных.

Что-то невысказанное, накопившееся прорвалось в словах жены. Он понимал: это пульсирует незнакомая ему, неприемлемая для него правда. Ему навязывают, его втягивают в разговор о каком-то ином существовании, должном иметь обязательное разделение на личную и остальную, не связанную с личной, жизнь твоего дела, твоих идей, твоих увлечений. Он вспоминает, жена тогда спросила: «Интересно, что бы ты почувствовал, если бы я оставила тебя? Ушла, как та женщина?» Назвать ее слова бредовыми, посмеяться над ними или, наоборот, заставить себя задуматься? Допустим, решила уйти. Значит, была причина. Надо придумывать причину. Еще есть сын, дочь. Надо угадать их реакцию. С кем они? С матерью или с ним? И все это сейчас вот, за этим столом, сочинять, прочувствовать, даже пережить? Эти женские капризы! Лучше ничего не отвечать. Да и жарко. Пора воду носить. Час, другой постоит на солнышке, согреется, ближе к шести можно и поливать. Жена ответила за него:

— Мне никогда не приходило такое в голову, а теперь я думаю: хорошо это или плохо? Я часто говорила себе: дура, у тебя все есть… Уходить надо куда-то, — сказала жена. — Это «куда-то» надо готовить, оснащать. Отсутствие личной жизни, моей личной жизни, — уточнила Лидия Васильевна, — превратилось в особую разновидность личной жизни. Я есть только тогда, когда меня нет, понимаешь, о чем я? Вполне уверена — ты бы заметил мое отсутствие. Выглянул бы Гошка и непременно спросил: «Пап, где мать? У меня джинсы рваные». Ты бы сказал: «Не знаю», не поднимая головы, это у тебя такая манера скрывать досаду, когда тебя отрывают по пустякам. Я к этому привыкла. Надо бы сказать: смирилась. Нет-нет, привыкла, так лучше, безболезненнее. Я знаю, ты мне верен. Бабник не твое амплуа. Мы такие, мы времени требуем, внимания, денег… Это ж надо сказать такое: зачем жить? Ушла женщина, и все рухнуло, жизнь потеряла смысл. Ну, был бы старик… Сколько ему? Лет сорок пять. Что такое для мужчины сорок пять?

Он слушал с досадой. Ей непременно хочется думать, что ее личная жизнь не удалась. Слишком длительная благополучность однообразна и утомительна. Когда все время хорошо, желаешь даже, пусть будет чуть-чуть плохо. Не сколько-нибудь, а именно чуть-чуть. Человеку потребен контраст, реальные страдания, которые он может вписать в свою биографию. Исповедуется всякий, и благополучный тоже. Благополучному человеку и страданий желается особых, которые можно зачислить в актив, но не пережить. Обезболивающие таблетки в обертке страданий. Удобно, престижно: спросит кто — комплект страданий при тебе, развернул, показал — мои.

Он посчитал за лучшее отмолчаться. Тема личных взаимоотношений стала у них слишком частой. Что она там говорит?.. «Понять, истинным ли было счастье, возможно, лишь потеряв его». Глупости. Даже там, в другой, деловой его жизни, он уже слышал нечто подобное: «Преодолевая трудности, мы формируем хозяйственный навык, находчивость, социалистическую предприимчивость. Отсутствие трудностей расслабляет. Если трудностей нет, их надо придумать». Бред какой-то.

Все, что было в их личной жизни, он уносил куда-то туда, за ее пределы. Что значит «куда-то туда»? И почему ему нужно всякий раз оглядываться, выискивать глазами это мифическое «куда-то туда»? Ему казалось, она радуется его успехам. Он никогда не спрашивал ее об этом, не умеет задавать глупых вопросов. Радоваться успеху близкого человека — это естественно. Все главное в его жизни случается без ее участия? Это тоже неправда. Справедливо сказать иначе: он оберегал ее, щадил. Разве лучше, если с каждой бедой, которая тебя постигла, ты являешься в свой дом? «Не советовался»! Смешная женщина. О чем он мог с ней советоваться? Разве он ее не выслушивал, не хвалил за точность характеристик, которые она давала его коллегам, друзьям, приходившим к ним в дом?

Не соглашался с ней, всякий раз поступал по-своему. Никогда не признавал своих ошибок. Как ей объяснить, что ошибочные решения принимаются сплошь и рядом не оттого, что мы чего-то не знаем или заблуждаемся? Мы вынуждены их принимать. Да, мы грешим, играем в слова. Мы не называем эти решения ошибочными, смысловая палитра многокрасочна: временные, половинчатые, вынужденные. В таких характеристиках нет рокового смысла. В чем еще она его хочет обвинить?

Он слишком благополучно жил. Привык к извечному: все хорошо, разучился страдать. В этом ее вина: она, как послушная собака, бежала рядом. Была удобной женой. Всегда на месте, всегда под рукой. На кухне, на даче, в постели. Почему он молчит? Почему не возражает? Значит, правильно, значит, так оно и есть…

А что скажешь? Что все ее словоизлияния — чушь собачья? Женщинам свойственно свои пороки приписывать другим.

Она чувствовала, боялась себе признаться: у нее украли личную жизнь…

Как странно, как непостижимо, думал Метельников. Все эти годы он считал свою жизнь получившейся. Ему чужда словесная риторика: «Я счастлив!» Он не умеет произносить таких слов, не обучен. Это все болтовня, литературщина. Было спокойное течение, и он считал это первейшей приметой сложившейся, устоявшейся жизни. Никаких дерганий, все на месте, к положенному часу. Разве плохо? Зачем он вообще затеял этот разговор о соседе и его жене? Как можно принимать на веру пьяные откровения? Страдать, подозревать, ревновать? Какой-то сумасшедший дом, жизнь наизнанку. Чего она хочет? Чтобы он ей возражал? Убеждать ее или разубеждать себя? Он молчит совсем не потому, что готов с ней согласиться. Разговор грозит стать нескончаемым. Он уже не слушал, вяло морщился, хмурился, делал это машинально, пусть жена видит: он переживает, реагирует. Метельников думал о воскресном дне, который снова, в который раз не получился. Он меньше всего был расположен корить в этом себя: не видел причин. Он не настроен перечеркивать прошлую жизнь. О прожитом нельзя говорить впопыхах, нельзя! День испорчен. Метельников встал и вышел в сад.