Олег Попцов - И власти плен...

Подозреваю, что на каком-то этапе они потеряли интерес к нашему поколению, перестали нас уважать. А ведь вроде бы должно быть иначе. Мы из категории реликтовых, не из тех, кто слепо говорит: надо. Мы были первым поколением, которое начало сомневаться. Наши сомнения не проходили безнаказанно для нас. У нас были свои даты прозрения, и это нам они, дети наши, обязаны, что сомнения перестали считаться социальным пороком. Да, мы зачастую заучивали идеалы, как догмы. И надо было перелопатить себя, перебеситься, чтобы от заучивания идеалов подняться на следующую ступень диалектики — к их осмыслению. С идеалами у нас все в порядке. Они велики и непорочны. Хуже с их воплощением. Здесь — болевая точка. Здесь наши беды. За что же дети перестали нас уважать? За наше соглашательство, пристрастие к паллиативам, непроясненность нашего положения? О нашем поколении хорошо сказал Дармотов: «Нахватали авансов, а кто расплачиваться будет?» Я ему возразил: «Мы бы расплатились, да вы не даете». Засмеялся, потирая руки: «Не те деньги, не те деньги. Пока стояли в очереди, состарились. Вы нам теперь не нужны. Мы молодых позовем. Вон они, на пятки нам наступают. Большое дело начинать в пятьдесят поздно. Разве не слышали: власть не дают, ее берут? Дело, масштаб, уменье ваше должны идти впереди вас, а не наоборот. Испытание миром, долголетием мирной жизни — вот как это называется. Тут, брат, другие биоритмы».

Я смотрю на свою дочь, и порой мне кажется, она подслушала наш разговор.

«Раз не дают власть и силу девать некуда, остается устраивать свою личную жизнь». Она так и сказала: закон сохранения энергии; энергия, если она есть, должна найти применение. Ваше поколение пропущено в истории. Оно есть, и его нет. Вы до сих пор в миноре, папа. С нами проще — мы придем сами. Физиология, никуда не денешься. Нет, отчего же, вы станете генералами, но уже на излете. Вас хватит только на то, чтобы поменять мебель в кабинетах и перевесить портреты. Еще и оглядеться не успеете, а уже — тук-тук! — стучимся мы. Пора! К тому времени идеалы выветрятся. Как ты считаешь, папа, выветрятся или нет?

Конечно, дочь шутила. Она бывает колючей, моя дочь. Ей нравится меня дразнить. И непременно в конце: «Знаешь, что бы я тебе посоветовала, папа? Приди и спроси: министры не нужны? Могу быть министром». Умна, дрянь, тут не убавить и не прибавить. Умна и жестока.

Пожалуй, я перестарался, теперь уж точно не засну. А если попробовать принять снотворное? Проснешься с квадратной головой. Еще хуже, проспишь. Без пяти три. Какая темная ночь! И звезды редкие. Это к холоду. Сказал и почувствовал озноб. До этого сидел и не замечал, что окно открыто. На балконе свертки, корзины, бумага шелестит на ветру.

Если Голутвин завтра не придет на банкет, на это обратят внимание. В конце дня позвонил ему еще раз. Мое возбуждение достигло предела. Я мгновенно краснел и так же мгновенно становился бледным, покусывал губы, беспричинно улыбался. Даже телефонную трубку старался не прижимать к уху, держал ее на расстоянии. Мне мерещилось, что в том месте, где трубка касается уха, кожа начинает гореть. Не стану изворачиваться, хитрить. Павел Андреевич, прямо скажу я, о вашей встрече с Новым ходят всевозможные домыслы, склоняется мое имя. «Нам надо объясниться», — пожалуй, это наиболее подходящая фраза. В ней есть и нерв, и вызов, и драматизм. Не встретиться, не поговорить, а именно объясниться. Вроде как назвать вещи своими именами. Это непривычное его слуху выражение должно обезоружить Голутвина.

Я был готов к объяснению. Никаких сочувственных нот. «Считаю своей обязанностью опровергнуть домыслы. Ходят слухи, что Метельников причастен к вашей отставке. Намекают на мою встречу с корреспондентом, во время которой я будто бы высказал несогласие с организационными и экономическими новациями, исходящими из главка, назвал вас теоретиком экономического абсурда, а ваше сообщение на коллегии относительно газетной статьи — оголтелым и предвзятым. Ссылаются на мое выступление на коллегии, где я не согласился с вами. Получается, что я утопил вас. Вам сочувствуют, меня предают анафеме. И, чтобы довершить, дорисовать портрет подлеца и негодяя, напоминают, что я ваш ученик и всем, чего достиг, обязан вам». Действительно ли так складывалась ситуация, как я намерен был пересказать ее Голутвину? Скорее всего нет. Но с помощью небольшого преувеличения я уравнял в злоумыслии своих недоброжелателей с недоброжелателями Голутвина. Это делало мою версию достоверной и, что не менее важно, крайне оскорбительной для меня.

В общем-то, я ничего не додумывал, я воспользовался уже наработанными схемами внутриведомственного противоборства. Оттенки, детали — это мое, а в остальном — привычная, узнаваемая жизнь. Я не грешил против совести. Я все время убеждал себя, что ничего предосудительного в моих вымыслах нет. Да и вымысел ли это? Скорее всего незначительное опережение событий. Сегодня так не говорят, завтра скажут. Вполне возможно, он мне ответит: «Но ходят и другие слухи». И повторит то, о чем рассказывал Фатеев. Это возражение не должно меня смутить. Моя версия, повторяю, имеет бесспорное преимущество: признавая отставку Голутвина как факт состоявшийся, она топит, уничтожает еще и меня. Таким образом, между его и моей бедой можно поставить знак равенства.

Как часто я убеждал себя: я не тщеславен. Все эти назначения, перемещения — суета. Главное — иметь квоту независимости, которая позволяет вершить дело так, как ты видишь и понимаешь его сам. Вот идеал. Только при этом условии дело твое может стать делом жизни. Такие мысли я внушал себе, внушал окружающим. Но вряд ли возможно обмануть себя.

Почему меня так взволновал рассказ Фатеева? Почему я не отмахнулся от него, как делал прежде? Разве я плохо знаю своего коммерческого директора? Фатеев сочинил себе роль информированного человека и теперь обречен всю жизнь играть ее, не замечая, что становится смешным. Называя высоко и далеко стоящих Пал Палычей, Владимир Николаичей Пашами и Вовами, он полагает, что приближается к ним и сам становится значимей и влиятельней. «Ждите вызова», — сказал Фатеев. Вроде сказал со смехом, а ведь попал в точку. Я перерос свое дало. Ничего удивительного. С одаренными людьми такое бывает.

Все эти дни Метельников неотступно думает о встрече с Новым. Появляется на заводе, и один и тот же вопрос: «Кто мне звонил?» Мимолетное молчание в ответ, но этого уже достаточно, замер, затих, прислушался. Как тягостно суеверное ожидание, как безысходны, пусты мысли. Он никогда не был так пунктуален. Отлучаясь куда-либо, непременно уточнит, где в как найти, если… Он не утруждает себя объяснениями, что имеет в виду, лишь жест, только ему принадлежащий: и не отмахнулся вроде, а так вот — полагаюсь на авось — крутнул ладонью в воздухе, будто отмахнулся, пренебрегая, и пошел не глядя к двери; однако спохватился: «Да, вот еще что…» — и словно по забывчивости уточнил еще раз, где и как его найти.