Олег Попцов - И власти плен...

Нет, это не для меня, подумала Разумовская и пошла к выходу. Оглянулась случайно, послышалось, кто-то назвал ту, спутанную фамилию: «Юлия Радомовская есть?» Разумовская посмотрела на говорящего. Дерганый какой-то, в потертой кожаной куртке, и в волосах, не поймешь, не то седина, не то перхоть. Галстук сполз набок. Выбрит скверно. Она стояла в нерешительности, не знала, как поступить: откликнуться на чужую фамилию или ждать, когда все разъяснится само собой? Дерганый снова выкрикнул: «Радомовская!» Ему ответили из разных углов: «Нет, Радомовской, нет!» И кто-то уже пошел на его голос, полагая, что это хорошо, что нет, может, понадобится кто-то другой. Разумовская еще ждала: а вдруг не ошибка, никто ничего не спутал, Радомовская на самом деле есть? Дерганый посмотрел на часы, он собирался уходить. Толпа разделяла их. Разумовская подняла руку.

— Эй! — крикнула она. И тотчас несколько лиц из толпы обернулись на голос. Откуда взялась смелость: — Вот тот мужчина в дверях, он спрашивал меня. Задержите его.

Услышал ли он ее слова или кто-то ему подсказал, но он встал на цыпочки, и его обеспокоенный взгляд выделил Разумовскую из толпы.

Режиссер даже не поздоровался с ней, не обратил на Разумовскую внимания, когда ее подвели к нему. Это было уловкой, он никого не узнавал из тех, кто появлялся здесь впервые. Режиссер считал, что таким образом он сбивает спесь с новичков, возвращает их в то первородное состояние, когда вопрос: «Кто вы?» — предполагает ответ: «Я никто».

— Вы не перепутали? — спросил режиссер и повернулся к помятому мужчине. — Кто это? Где вы ее откопали?

Ах, если бы она знала все заранее! Разумовская почувствовала, что еще секунда, и она задохнется от негодования. Как он смеет так унижать ее? Надо повернуться и уйти, немедленно, сейчас же! Но прежде надо сказать что-то оскорбительное, унизить его при всех.

— Простите, я не поняла, вы сами-то в роли кого здесь? Хама или режиссера?

Мужчина, который привел Разумовскую, попятился. Возможно, это произошло неосознанно: кто-то услышал, а кто-то, теснимый другими, подчинился движению толпы — образовалась пустота между одиноко стоящей Разумовской и режиссером. До этого он тоже стоял, но теперь, поддавшись настроению, сел на стул, закинул ногу на ногу и, чуть наклонившись вперед, замер в напряженной позе, казалось, он сосредоточенно разглядывает, всматривается в предмет, столь странным образом оказавшийся на его пути.

Режиссер поднял правую руку, пошевелил пальцами. От группы за его спиной отделился все тот же мятый человек. Вынул из папки листок и протянул режиссеру. Режиссер смотрел только на Разумовскую.

— Что это?

— Заявка на пропуск. Радомовская Юлия…

— Зачем она здесь?

— Но… Я понял, что вы сами, лично ее пригласили…

— А ты, братец, дурак, хотя и мой помощник. Пора бы знать, Егорьев никого лично не приглашает.

— Я и сам удивился, — сказал помощник режиссера в свое оправдание.

Дальше случилось неожиданное.

— Ну, хватит! — Разумовская еще не знала, как поступить, сделала несколько шагов и, уже не контролируя себя, не различая людей (какая-то пелена пала на глаза, она не поняла, что это слезы), повернулась резко, потеряла равновесие, помощник режиссера, оказавшись рядом, подхватил ее, но сделал это неловко, и — то ли слезы отхлынули — все увиделось объемно, резко, и лицо, чужое, ненавистное, с вздрагивающей нижней губой, с пористой, плохо выбритой кожей, оказалось совсем рядом. Она собрала все силы и ударила наотмашь. Услышала недоуменное и обиженное: «Чего ты дерешься, дура?» Сейчас у меня начнется истерика, подумала Разумовская.

Ее отпаивали спитым чаем. Бегали вокруг, суетились, заставили проглотить какую-то таблетку. Озноб, слезы — все разом прошло, она успокоилась.

Подошел режиссер.

— Ну, что тут у вас?

Он вел себя так, будто ничего не случилось. Продолжал не замечать Разумовскую и обращался только к помятому. Удивительно, подумала Алла Юрьевна, только что я ненавидела этого человека. Режиссер открыл дверь и крикнул в коридор:

— Вера Андреевна! Не давайте гостье скучать. Минут через двадцать я появлюсь.

В тот день сделали несколько проб. Пропали нервозность, страх. Впрочем, темперамент тоже пропал. Режиссер нервничал.

— Куда все подевалось?

— Не знаю, — ответила Разумовская. — Я устала.

Режиссер чувствовал свою вину. Никто не одобрял его затеи, но он упрямо повторял: «Попробуем еще раз». Знал, что от сегодняшних дублей толку не будет, но не мог остановиться. Чутье ему подсказывало: нашел, нашел, что искал. Самое трудное — сыграть ярость. Вы видели, как она влепила пощечину? Это был высокий класс. Слезы бессилия — и вдруг такой взрыв достоинства. Это то, что нужно. Она необузданна, иррациональна. Ее нельзя отпускать ни с чем. Она больше не придет. И не с кем посоветоваться, сокрушался режиссер. Он же видит, чувствует — все против. Веня Сидельников, оператор, уже четвертую картину они делают вместе. Вене можно верить, у Вени глаз. Режиссер смотрит, как Веня делает наезд камерой — снимает крупный план. Когда Вене нравится, он и сидит иначе.

— Стоп! — кричит режиссер. Подходит к Разумовской, потирает лоб, массирует набрякшие веки. — Я тоже устал, — говорит режиссер. Бог мой, как же он не сообразил раньше! Ей надо показать ее конкурентов. Разумовская — шестая, кто пробуется на эту роль. — На сегодня все, — говорит Егорьев. Просит остаться исполнителя мужской роли. Помощник режиссера включил микрофон: «Завтра начинаем в одиннадцать тридцать, просьба не опаздывать».

Она : Я все равно больше не приду.

Он : Я вам хочу кое-что показать. Вы же актриса. Любопытство — ваша профессия.

Она : Я непрофессиональная актриса.

Он : И все-таки вы должны посмотреть. Даю вам слово — полчаса.

Она : Нет сил, не могу.

Он : День прожит, полчаса ничего не убавят.

Она : И не прибавят.

Зальчик оказался крохотным. Мест на тридцать. Из монтажной принесли коробки. Помреж пошел искать киномеханика. Исполнитель мужской роли сидит в соседнем ряду, в разговоре не участвует. Он надеется, что о нем забыли. Пересаживается ближе к выходу, надо еще успеть в магазин, обещали оставить голландские мокасины. Режиссеру не до него, он уламывает эту сумасшедшую из драмкружка. Дребезжит телефон. Исполнитель мужской роли поднимает трубку… «Спрашивают, можно начинать?» Режиссер кивает: поехали!

Луч задевает волосы режиссера, кажется, что его голова горит белым, почти бесцветным огнем. Тень от волос на экране похожа на сухую траву. Режиссер вытягивает ноги и вдавливается в кресло. Разумовская смотрит на экран. Те же реплики, те же сцены. Чего он добивается? Доказать, что те, другие, сыграли интереснее? Она это видит. Наверное, ей следует сосредоточиться, всмотреться в рисунок игры, что-то понять, подсмотреть, догадаться. Пустая голова. Все смешалось. Бог мой, я что-то изображала, а они снимали меня! Значит, так же, как и меня, кого-то из них приведут в этот зал… Разумовская зримо представила известную актрису, как она смеется, глядя на экран. И режиссер тоже смеется. Всем весело. «Откуда вы ее выкопали? — спрашивает актриса. — Это же пещерный человек. — Зубы у актрисы такие ровные, такой неправдоподобной белизны… — Я знаю, знаю, — актриса грозит режиссеру пальцем, — у нее ноги хороши и грудь». Ах ты, стерва! Разумовская задохнулась от негодования, сорвалась с места. Споткнулась о стоящий в проходе стул, осатанела от боли, пихнула стул ногой, он с треском отлетел в сторону, вспыхнул свет, но ей было уже на все наплевать. Она вылетела из зала.