Олег Попцов - И власти плен...

— Догоните ее…

Помреж настиг Разумовскую на улице, когда она садилась в такси. Он успел крикнуть: «Завтра начинаем в одиннадцать тридцать!»

Захлопнулась дверь лифта. Постояла какой-то миг в тишине, привыкая к ней, пропитываясь этой тишиной, возвращаясь к своему изначальному состоянию, ко всему, что было д о т о г о, даже не сравнивая, а просто признавая безропотно: раньше было лучше.

По собственной квартире ходила, не узнавая ее, трогала вещи, переставляла их с места на место. Мимо, мимо зеркала — не хотелось видеть себя измотанной, подурневшей. Приняла ванну, согрела чай. Так и просидела у дымящегося стакана, не прикоснувшись. Легла, окунулась в прохладу постельного белья и замерла, не доверяя внезапному покою. Судорожный озноб был мимолетен, она заставила себя расслабиться и закрыть глаза. Послушно подчинилась мысли: плохо был прожит день, и не поймешь, чего в нем было больше — отчаяния или позора. Так просто — закрыть глаза, забыть, вычеркнуть все это, словно и не было. Забыть, как заклинание, повторяла Разумовская, настраивала себя на другие воспоминания. Ничего не получалось. Да и откуда взяться радости, способной смыть тоскливый осадок? Тем более итог ей известен. Не получилось. Она угадывала в себе желание не соглашаться с собой, осуждать себя, загодя готовиться к повторению, настраиваться на победный лад. Не получалось забыть, отступить, отстраниться — разум этому противился. Уже не было страха перед именами. И безропотное признание «нельзя сыграть лучше» казалось ей сейчас минутной слабостью. М о ж н о сыграть лучше. Она попробует. Если бы не истерика… Кажется, она ударила помрежа. Разумовская вынула из-под одеяла руки, посмотрела на них. Руки лежали на одеяле. Их нельзя было назвать маленькими: узкие кисти, ровные пальцы, безупречный маникюр. Разумовская сжала и разжала пальцы. Трудно поверить что эти руки могли ударить кого-либо. Она вспомнила обиженное лицо помрежа. Что-то же было причиной. У него неглаженные брюки, несвежая рубашка. Это она запомнила. А вот лицо? В лице было нечто заимствованное, не свое, лицо все время старалось казаться дерзким, а выглядело уязвленным и напуганным. Странно, но мысль, что завтра ей придется извиняться перед этим человеком, не взволновала ее. Если она и страдала, переживала, то совсем по иному поводу. Вся ее дерзость была показной, она не может сказать нет. И забыв о всех унижениях, завтра явится на студию. А если провал? Те, шестеро предыдущих, провалились, иначе зачем пригласили ее? В этом месте в ее рассуждениях появлялось некое противоречие.

То, что она увидела на экране, в определенном смысле поразило ее. Во-первых, среди прочих был ее кумир — Ирина Мокина. Было время, она пробовала ей подражать. Во всяком случае, лет семь назад восхищение ее игрой было искренним, она не пропускала ни одного спектакля с ее участием. И вот теперь оказалась с ней в одном ряду, в одной очереди. Ну а во-вторых, как соединить, как принять умом такую вот совершенную игру с оценкой — не взяли на роль? Обречена, бормочет Разумовская, от этого никуда не денешься: я буду подражать Мокиной помимо моей воли, неосознанно.

Она лежит с открытыми глазами и видит фильм со своим участием. Зал заводского Дворца культуры полон, уже хлопки — требуют начинать. Она видит Метельникова, его тень, Фатеев, тут же, рядом. Они идут в привычном порядке: сначала Метельников, за ним Фатеев, садятся. Закрытый просмотр. Еще нет рекламы, еще никто ничего не знает. На сцене режиссер, сценарист, несколько актеров. Режиссер говорит об идее фильма. Она, Разумовская, сидит в четвертом ряду. Режиссер всматривается в зал, так было задумано, и говорит свою главную, загадочную фразу: «А теперь — фильм. Вы будете первыми, кто его увидит. И это не случайно…» Гаснет свет. Титры на экране: А л л а Р а з у м о в с к а я, Василий Дочин в фильме…

Режиссер позвонил ей на работу, она узнала голос, он еще ничего не успел сказать, а она уже поняла, почувствовала: утвердили. Он кричал в трубку, то и дело переспрашивал: «Алло, алло, вы меня слышите?» Он не подбирал слов, назвал Мокину дрянью, какого-то типа из Госкино холуем.

— Мы на коне! — кричал режиссер. — Я им пригрозил, что откажусь от фильма. Они испугались. — Он засмеялся громко, срываясь на кашель.

— Ну конечно, — сказала она, — у вас имя.

— Имя, — хохотал режиссер. — Плюнуть и растереть, они бы с наслаждением дали мне под зад коленом. Все дело в ассигнованиях, уже пошли расходы. Фильм двухсерийный, цветной, если не я, все начинать сначала. Новые люди — новые затраты. А что делать со старыми? Потому и уступили. Дай им волю, они бы меня на костре сожгли. Таких имен, как мое, в простое не один десяток. На мою забастовку десять штрейкбрехеров найдется. Я их рублем придавил, рублем! Черт с тобой, говорят, пусть будет Разумовская. Вот такие у нас дела, кругом шестнадцать. Увольняйтесь с работы, запускаемся через неделю. Все!

И он опять захохотал грубо и громко. Разумовская не успела ничего ответить, растерялась, но ему сейчас было не до ее сомнений, он бросил трубку. Она смотрела на телефонный аппарат. Не знала, какой тут уместен глагол: случилось, произошло, свершилось. Образовался водораздел, граница, разъединившая ее жизнь. Все эти дни она старалась не думать ни о студии, ни о съемках. Сама мысль, что тебя выбирают, разглядывают, как товар, не стесняются… Целое, конечная цель выглядели заманчивыми, привлекательными, а вот детали, частности были неопрятны и циничны. Она попала в мир, где нет такого определения — стыдно. Она боялась себе в этом признаться. Наверное, если бы ей сказали, что на роль утверждена Мокина, она бы скорее всего расплакалась. Уязвленное самолюбие? Ничего подобного. Заплакала бы от усталости, от жалости к себе. Потерянное время, унижение, которое пришлось пережить, стыд, на который было всем начхать, ну и самолюбие, конечно…

Ей казалось, она умеет скрыть собственное тщеславие, перебороть его. Когда Дед предложил ее кандидатуру на должность главного экономиста, у нее подкосились ноги. Но испуг прошел, и она поняла, как это приятно — сознавать, что тебя заметили, оценили. Разумовская не рвалась к этой должности, она была убеждена — главным экономистом должен быть мужчина. И опять было крайне важным для нее: не кто-нибудь, а она сама приняла решение и определила свою судьбу. Конечно, в этом случае были свои издержки. Молва все знает: начальство передумало, начальство опомнилось, прозрело. Да и то, если подумать, зачем Разумовской должность? Ей, дескать, и заместителем сгодится. Как же хотелось ну если не в актовом зале, то хотя бы в их бабьем курятнике встать посредине и крикнуть: «Все, все неправда! Сама отказалась! Я, Алла Юрьевна Разумовская, с а м а сказала «нет». И не спрашивайте, почему. Нет — и точка».