Олег Попцов - И власти плен...

Не угадал Левашов, не почувствовал ситуацию. Он расценил действия Метельникова как неуверенность в своих силах, как инженерную неподготовленность. Мамы, папы. Детские сады, пионерские лагеря, дома отдыха — это был иной стиль, иное видение проблем, которые Левашов не воспринимал как ключевые, не чувствовал их. Левашов знал себе цену, он высочайшего класса инженер, масштабный человек, и если та или иная проблема не вызывала у него интереса, он считал такую реакцию правомерной и знаменательной: значит, чутье, внутренний голос оберегают его от решения вопросов приземленных, доступных пониманию руководства средней руки.

Жизнь сделала выбор: остался Метельников, ушел Левашов. Для тех, кто всегда в проигрыше, величина выигрыша не имеет значения — важен прецедент. Чувства начинают опережать разум. Сейчас Левашов понимал: возникло предощущение беды, я начал нервничать, мельчить, терял высоту. Мне надо было где-то выиграть, в чем-то взять верх. Побед не предвиделось, и тогда я стал их придумывать. Он размышлял об этом без горести. А еще он вспомнил, что один или два раза наводил справки о Фатееве, не поссорился ли тот с Метельниковым. Ходил слух, что Фатеев на чем-то погорел, висит на волоске. Левашов взял бы Фатеева на должность заместителя. Его не беспокоили прошлые расхождения, Левашов стал другим человеком. Теперь они сработаются. Он и не заметил, как заговорил об этом с Фатеевым. Тот легко принял такой поворот в разговоре и, как показалось Левашову, даже подзадорил его, дескать, всякое может случиться. Лично он, Фатеев, всегда ценил Левашова. На заводе Левашова до сих пор вспоминают. Как вспоминают, Фатеев не уточнил, сказал просто — вспоминают.

Их разговор звучал странно: о чем угодно, только не о Метельникове. Фатеев знал, что Левашов приглашен на банкет. Метельников объяснял так: должны быть приглашены все, с кем я начинал. Где они сейчас, кто они, неважно. Я им признателен. Всем признателен. Друзья помогли мне. Противники научили ценить дружбу. Все вместе научили жить. Как определишь, отчего ты стал мудрее, сильнее? От помощи друга или противоборства врагов? Нет-нет, позвать надо всех, с кем он начинал на этом заводе. Всех. Кстати, их не так много. И приглашения разослали всем.

Левашов не укладывался в расхожее понятие «все». Первый среди всех, главный среди всех. Фатеев молчал. Метельников ждал признания своей правоты. «Чего ты молчишь?» — «Думаю. Если бы верх взял Левашов, стал бы он приглашать Метельникова на свой юбилей?» — «Богу богово», — невозмутимо ответил Метельников. Он не хотел больше говорить о Левашове.

Любую здравую мысль можно довести до абсурда. Не начни Фатеев так упорствовать, он бы прислушался к его словам. Однако настырность Фатеева была слишком навязчивой. Возможно, Фатеев защищает свое право влиять на меня. Его же зовут моей тенью. Будь я на его месте, меня бы такое сравнение обидело. Он — другой человек, это прозвище его даже вдохновляет. В таком случае, пусть будет все как есть. Левашов должен быть среди приглашенных. В конце концов он мой оппонент, а не оппонент моей тени.

Фатеев не мог бы сейчас ответить точно, почему он с таким упорством возражал против приглашения Левашова. Он не очень взвешивал доводы, сказал первое, что пришло в голову: Левашов злопамятен, его может понести.

Сейчас они стояли друг против друга и, как казалось Фатееву, оба обрадовались встрече. Их взаимное расположение было очевидным. Левашов почему-то не садился в машину. Приглашать второй раз Фатеев посчитал неудобным. Они так и стояли, мысленно прощупывая друг друга, путая настоящее с прошлым. Всех вспомнили, не вспомнили только Метельникова.

Он знает, что я приглашен на банкет, понимал Левашов. И то, что я не приду, он тоже знает. Это всех устраивает. Один печется о своей репутации миротворца, играет в благородство; другой, это скорее всего я, как умалишенный, оберегает свою уязвленность: да не погаснет огонь мести! Третий, посредник, ищет своей выгоды, это Фатеев; он, как и я, Метельникову всем обязан, только я — крушением, а он — взлетом. Фатеев не друг, но и не враг. Жаль, если мы разбежимся.

Чувства выветрились, остался опыт. Я ничего не забыл, но вот что любопытно: мне неинтересно вспоминать. Мы — два путника, двигающиеся в разные стороны. Все больше отдаляемся друг от друга. Реванш невозможен. Я пристально следил за жизнью Метельникова. И не хотел вспоминать о себе: слишком много ошибок. Потом, когда мне дали завод, не помню уж при каких обстоятельствах кто-то сказал: «Вы многому у Метельникова научились». Следуя логике наших отношений, я должен был человека, сказавшего мне такие слова, навсегда зачислить в лагерь недоброжелателей. Но что-то происходит с нами, меняется в нас, я даже не пожал плечами, не признал, но и не отрицал правоты сказанного. Я стараюсь не мучить себя вопросами: многого ли я достиг? Идея бросить вызов больше не воспламеняет душу. Хватит, говорю я себе. Ни шагу без гарантии.

Что мешает нам разойтись? Напрягаешь зрение, чтобы различить номера автобусов. Сколько я их уже пропустил? Что-то удерживает, мешает. Фатеев не тот человек, с которым я могу быть откровенным. Однако это он заметил меня, его внимание ко мне было искренним, я должен дать ему понять, что оценил это. Мне неловко, но я всякий раз оглядываюсь на очередной автобус.

Я был готов его подвезти, думал в это время Фатеев, но теперь уже и крюк сделать некогда, если только по пути… Он невозмутим, у него все в порядке. Я не обманул его: Левашова на заводе вспоминают. После него сменились три главных инженера, Метельников любого готов отпустить безболезненно. Если бы Левашов поинтересовался, кто именно его вспоминает, я бы ему ответил — генеральный. Метельников как-то пошутил: «У меня две левые руки и ни одной правой. Все они неплохие ребята, но их надо учить. В этом разница. Левашов учил меня, а этих приходится учить мне». Я хотел поинтересоваться, почему Левашов без машины, но вовремя спохватился: он всегда был крайне обидчив.

— Моя машина в вашем распоряжении. — Полчаса назад это было сущей правдой. Теперь же я попросту блефовал. Лимит времени исчерпан.

— Если только до метро, — сказал он и стал неловко запихивать свое крупное тело на заднее сиденье. — Одна в ремонте, вторая сломалась в квартале отсюда. Есть еще «Икарус». Хорош бы я был, разъезжая по городу один в пустом «Икарусе». — Он засмеялся, и я засмеялся.

У метро он долго выбирался из машины. Я тоже вышел. Левашов тяжело дышал, раздувая щеки. Приметно отяжелел мужик. Объяснил не то с обидой, не то успокаивая себя: «Курить бросил». Я все ждал, неужели так и не скажет: «Привет Метельникову»? Не сказал. Задержал мою руку в своей. У него всегда были влажные руки. Мы с ним почти одного роста, его лицо рядом с моим. Еще раздумывает, еще не решил… И все-таки он не выдержал: