Олег Попцов - И власти плен...

Идея с фотографией возникла неожиданно. Кто-то сказал: хорошо бы сделать портрет юбиляра. И тогда Фатеев решил увеличить именно эту фотографию. Он боялся признаться себе, зачем это делает. Ему нужна была ясность. В конце концов почему нет? Их скрытность была несправедливой, обидной. Эта история с назначением главного экономиста… Он даже собирался предостеречь Метельникова, кое-какой опыт по этой части у Фатеева все-таки имелся. И вдруг внезапный отказ Разумовской. Кто из них так решил? Сама Разумовская или ей подсказал Метельников? Одно очевидно — шаг был достаточно продуманным.

Он по праву считал себя другом Метельникова. Все-таки столько лет. Одно в их отношениях было необычным: они дружили вопреки желаниям своих жен.

Лида — жена Метельникова и Фатеев кончали институт с разницей в два года. Фатеев был старше. Метельников никогда не вдавался в подробности, просто знал — учились в одном городе. Информация исчерпывающая и однозначная. Однако подробности были любопытными. Институты располагались рядом, традиционно дружили между собой. В непосредственной близости находились и общежития. Один институт был преимущественно женский, готовил учителей иностранного языка, другой — преимущественно мужской, там учились будущие машиностроители. На одном из совместных вечеров Сергей Фатеев и Лидия Толчина познакомились. У них случился пронзительный роман. После тяжелого объяснения с родителями Лидии Толчиной Фатеев перевелся на заочное отделение и уехал в Сибирь на одну из строек. Так и осталось непроясненным: был изгнан, отвергнут или испугался раннего отцовства и бежал… Впрочем, отцом ему стать не пришлось. Восемь лет спустя Антон Метельников, оказавшись в одной компании с Сергеем Фатеевым, представил своему другу Лидию Толчину: «Познакомьтесь, моя жена». И они познакомились. А чуть позже осторожно припомнили, что учились в одном городе.

Больше страницы воспоминаний не перелистывались. И только Метельников в минуты дурного настроения, рассказывая жене о неприятностях на работе, говорил беззлобно: «Все твой землячок портачит». Лидия Толчина в девичестве, а ныне Лидия Васильевна Метельникова вспыхивала раздраженным румянцем. «И чего ты за него держишься? У него порочное лицо, неужели не видишь?» Антон Витальевич спохватывался и, чувствуя вину перед Фатеевым за упорную нелюбовь к нему Лиды, принимался энергично защищать своего заместителя, говорил о его редкой хозяйственности, называл его прирожденным администратором.

Пожалуй, лишь тогдашняя жена самого Фатеева ближе других оказалась к постижению тайны. Однажды она впрямую сказала мужу: «Послушай, Сергей, а ведь между вами что-то было. Почему ты никогда не рассказывал мне об этом?» Споткнуться можно, важно не упасть. И упасть можно, важно подняться. Он мог возмутиться, мог прикинуться валенком — важно было отвоевать паузу, исключить подобные вопросы навсегда. «Ты так считаешь? — сказал он. — Тебе было видение? Внутренний голос или голос какого-то шарлатана, экстрасенса? В таком случае ты знаешь больше меня. Твои мистические увлечения до добра не доведут». И дальше в том же духе. Он выиграл паузу, заставил жену оправдываться, заглушил интерес.

— Вы эту фотографию видите первый раз?

Что-то изменилось в ней, возможно, слегка приподнялись плечи.

— Хотите, я попрошу сделать для вас еще один отпечаток?

— Зачем?

Он переборщил, оказался слишком прямолинейным. А что если сейчас взять и сказать ей про ту фотографию, которую она обронила?

— Этого человека надо остерегаться, — повторил Фатеев чужие слова.

Разумовская вздрогнула.

— Неужели я сказала это вслух?

— Ах, вот оно что! — А он недоумевал, откуда взялась фраза. Трус редактор ее произнести не мог. Она обернулась, улыбаясь, объяснила:

— Это была первая реакция. Теперь я всмотрелась и вижу, что была не права.

Послышались шаги на лестнице. Дверь приоткрылась, редактор проскользнул в образовавшуюся щель.

— Не помешал?

Разумовская отчужденно встала, кутаясь в шерстяной платок.

— Мы, знаете ли, встревожились. — Редактор сделал безвольный жест, призывая Разумовскую в союзники.

— Напрасно, — сказал Фатеев сухо. Он был уже в пальто. — Вот ваши таблетки, спасибо.

— Нет-нет, я здесь ни при чем, это Алла Юрьевна. Так что решаем с портретом?

Фатеев посмотрел на Разумовскую.

— Вот Алла Юрьевна считает, что хороший портрет.

— Сергей Петрович шутит, я здесь человек посторонний.

— Ладно. — Фатеев достал перчатки. — Давайте оба — тот и этот. Там решим, прямо на банкете.

Он пропустил Разумовскую вперед.

— Мне вверх, а вам вниз, — сказала она.

Фатеев усмехнулся:

— Ошибаетесь, нам по пути.

Ему хотелось обернуться, но он пересилил желание и стал неторопливо спускаться. Она окликнула его. Вот и хорошо, подумал Фатеев. Ее лицо оказалось прямо над ним, она чуть перекинулась через перила.

— Я вот что хотела сказать… Вы еще не знаете, видимо… — Она помолчала, справляясь с волнением. — Говорят, министр только что вызвал к себе Метельникова.

Он уронил перчатки. Перескакивал через ступени, и толчки отдавались в голове. Боли не было.

Человек поднимается вверх. Человек спускается вниз. Он становится все меньше, меньше, меньше. Его рост убавляют ступени.

Шмаков помог жене надеть шубу. Жена еще раз оглядела себя в зеркале. Шмаков стоял в стороне, он боялся увидеть себя рядом с женой. Все изменилось за каких-то пять-семь лет. Куда что подевалось? И в детстве, и в старости одно и то же: наступает пора, когда прожитый месяц равен году и делает твою внешность неузнаваемой. Он уже не слышит привычных слов: «Вы шутите, вам никогда не дашь ваших лет». Что-то сломалось, сработалось. Все утратило упругость: кожа, мышцы, кости — все. Может быть, он несчастлив в браке? Это был риторический вопрос. Он по инерции его задал, пожал плечами и по инерции ответил: может быть. Он молодился, но не становился моложе, это факт. Себя не обманешь, разговоры про скрытые ресурсы жизненных сил — чушь. Все в тебе. Живет и тратится с момента твоего рождения. А если не тратится, то отмирает за ненадобностью. Ничего не остается про запас.

Другая жизнь. Давно ли ему доставляло радость показаться с женой на людях? Он знал: ему завидуют, злословят. А, наплевать! Он был в форме. Все эти ужимки, ухмылочки, шуточки — пыль. Они всегда отдыхали вместе. Когда входил в воду, он знал: восхищаются не только его женой, но и им самим. Сильное, нерастраченное, пропорциональное тело. Он плыл, и пенящийся, бурлящий поток стелился за ним. Если и говорили, то с завистью: «Красив, везуч, вечен». Ах, если бы действительно так! Все возвращается на круги своя, все. Он знает, как сдал за последние годы. Ему никто не говорит об этом, но он же не слепой, видит. Похудел, пожелтел. Мрачный, выцветший старик, обидчивый и завистливый. Жена делает вид, что ничего не изменилось. Он тоже делает вид. Они по-прежнему проводят отпуск вместе. Правда, теперь у Шмакова появились новые привычки. Когда-то он любил в отпуске поспать, теперь поднимается немыслимо рано. Поваляться на пляже, погреться, поиграть в преферанс — все в прошлом. Он жалуется на солнце, отправляет ее на пляж одну. Маленькие хитрости: успеть позавтракать, пообедать до ее прихода. Раньше и теперь. Он помнит, сколько стараний употреблял, чтобы устроить столик на двоих. Теперь боится, что их увидят рядом. Ест, не поднимая глаз. Последний раз они отдыхали в Крыму. Молодой портье, увидев Шмакова, сказал без умысла: «Ваша дочь заказывала шесть бутылок боржоми. К сожалению, боржоми кончился». Рядом стояли знакомые. По тому, как они отвернулись, он понял: слышали…