Олег Попцов - И власти плен...

Шмакову показалось, что он задохнулся.

«Набить бы ему морду», — подумал Шмаков. И взгляд его, холодно ненавидящий, заставил портье вздрогнуть. Шмаков вырвал из рук портье ключ и поспешно поднялся в номер.

У них была в запасе еще целая неделя прекрасного отдыха, однако Шмаков сослался на нездоровье, и они срочно уехали.

Жена сидела сзади. До Шмакова доносился запах ее духов. В машине Шмаков обдумывал речь, которую скажет на банкете.

Голутвин мерил давление. Сто семьдесят на сто тридцать.

— Тебе бы лучше полежать.

Он показал дочери глазами, где лекарство. И в самом деле, подумал Голутвин, лучше полежать. Банкет в семь. В запасе еще целый час. А вдруг он уснет? Жена не решится его будить. Голутвин выпил лекарство, поморщился.

— Маша, а может быть, не пойдем? — Голутвин достал бритвенный прибор.

Жена появилась в дверях. Она сняла платье с плечиков, приложила к себе.

— Страшно надевать, я прибавила полтора кило.

Голутвин стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.

— Папа, ты умный и сильный человек.

В семье переживали события последних дней. Голутвин вздохнул.

— Был сильным, был.

— Если тебе не хочется, не надо себя насиловать. В конце концов дядя Витальич поймет. — В доме Голутвина все без исключения Метельникова называли Витальичем. Даже дочь — дядя Витальич. Жена опустилась на стул, положила руки на колени. В ее позе была покорность.

— Поймет ли? Нет, не идти нельзя. И Витальич в этой истории не так безупречен. Оказывается, есть письмо.

— Какое письмо?

— Несколько директоров написали письмо Новому. Они считают мой уход из главка и вообще из ведомства неоправданным. Мне доподлинно известно, что идею письма подал Метельников.

— Ну вот видишь!

— Вижу, вижу, дорогая моя жена. Только само письмо Метельников не подписал. Новый, знаешь, как высказался на этот счет? «Голутвин напрасно раскачивает лодку, в которой ему уже не плыть». Тот разговор был для меня тяжелым испытанием, и все-таки я не очень верил: такие дела не решаются с наскоку. Уйду я, уйдет другой. С кем останется? Мы, может, и не молоды, но опытны и профессиональны. Письмо перечеркнуло всякую надежду. Это те самые объятия, у которых одно предназначение — задушить.

— Витальич хотел с тобой встретиться, ты же знаешь, собирался что-то объяснить.

— Возможно. Так сказать, постфактум.

— Значит, не едем?

— Хотелось бы, но нельзя. Новый расспрашивал о Метельникове. Не знаю, чего тут больше — искренности или коварства. Ради этого стоит ехать. Одеваемся.

В машине Голутвин обдумывал речь, которую скажет на банкете.

Старший вахтер в нелепой синей шляпе дернулся при виде Фатеева и карикатурно отдал честь.

— С праздничком вас, Сергей Петрович.

— С каким же праздничком, что за бред? — Фатеев не остановился.

— А как же. У комдива день рождения. Я полагаю, Антон Витальевич не меньше чем в генеральском чине. Получается, комдив.

Фатеев не заметил, как проскочил два лестничных марша. Лица встречных — смытая полоса неясных очертаний, свистящее безадресное «здасссти!». Предчувствие, черт побери, у него было предчувствие. Дотянул до последнего момента — и все-таки вызвал! «С повышеньицем вас, Антон Витальевич. Разрешите ручку облобызать. Ай да Новый! С секретом человек, с тайной». И еще всякой такой дурашливости полно на языке. И шаг, по ритму не шаг даже — припляс. Фатеев торопится, надо успеть переодеться. Со вчерашнего дня костюм висит в его кабинете. Нет даже времени похвалить себя за сообразительность.

В приемной пусто. Вместо Лидочки сидит Вероника из диспетчерской. С этой говорить бессмысленно — ничего не знает. Вероника отрывается от книги, смотрит на Фатеева, в глазах растерянность. На всякий случай Вероника говорит; «Его нет». Улыбка у нее извиняющаяся, мягкая.

— Понятно, — говорит Фатеев. — В таком случае помоги мне собрать цветы.

— Их так много, — говорит Вероника, — и здесь и в кабинете.

— Вот и хорошо. Треть оставим, а остальные заберем с собой.

Цветы заворачивали в целлофан, потом в бумагу. Как бы между прочим Фатеев спросил:

— Ему должны были звонить из министерства. Звонили?

Вероника виновато пожимает плечами. Она догадывается, что ее спрашивают о чем-то важном. Выглядеть в глазах Фатеева круглой дурой ей не хочется, решила соврать:

— Он сказал, что я могу напутать, и велел все телефоны переключить на него.

— Да-да, конечно.

Ей показалось обидным, что он так легко соглашается с ней, она подумала и сказала:

— Антон Витальевич долго разговаривал по правительственному телефону, затем уехал.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь зажигается сигнал.

— Он был расстроен, взволнован? Ты ничего не заметила?

Вероника помнила строгое предупреждение Метельникова: будут спрашивать — никаких объяснений, просто уехал. Она и не собирается говорить, куда уехал. Ну а как он выглядел, разве это тайна?

— Очень взволнован, — сказала Вероника.

Все заднее сиденье машины завалили цветами. Фатеев решил проехать мимо министерства, посмотреть, там ли машина Метельникова.

— Это вам, Вероника.

— Как можно, это же не ваши цветы!

— Ну-ну, не преувеличивайте. И мои тоже. Примите букет огненных гвоздик от двух состарившихся мужчин, Антона Витальевича и меня.

Она стояла, стиснув воротник шубки на горле, уткнувшись в него. Ему показалось, что Вероника плачет. Ерунда какая.

Крутилась сырая метель. Снег падал на мостовую и тут же таял, добавлял грязи и слякоти. По радио объявили, что к ночи ожидается резкое похолодание, ветер северо-восточный. Фатеев закрыл глаза, Через час начнется банкет. Метельников уже будет в ином качестве. Так или иначе надо перестраиваться. Фатеев ехал в машине и обдумывал речь, которую скажет на банкете.

Теремов не собирался идти на юбилей, и мысли такой даже не возникало. С какой стати? Их взаимная нелюбовь с юбиляром общеизвестна. Голутвин пробовал мирить Метельникова и своего зама по кадрам — не получилось. Дружеских рукопожатий, располагающих слов и улыбок хватало ненадолго — до дверей голутвинского кабинета.

У Теремова нюх, он знает, когда надо, а когда не надо. Отношение к всевозможным юбилейным торжествам переменилось, и Теремов не упускал случая намекнуть на некий застарелый юбилейный зуд, полагая, что всякому достанет сообразительности понять, кому адресовано его возмущение насчет пристрастия к помпезности и неоправданным восхвалениям.

Когда же стало известно, что Метельников намерен устроить банкет, в поведении Теремова появилась иная краска, он потерял интерес к шумным высказываниям на сей счет, стал немногословен, словно бы в нем самом восторжествовало убеждение, что разрушительная сила его слов так велика, что их должно быть немного.