Олег Попцов - И власти плен...

— Нас не поймут, — говорил Теремов своим негромким, вкрадчивым голосом. При этом он смотрел на собеседника непроницаемым, застывшим взглядом. Любое истолкование его слов устраивало Теремова. Он ничего не уточнял, полагая, что и без того все ясно.

Неожиданно Теремов сделал для себя открытие: в атмосфере повсеместной непроясненности, нагромождения самых невероятных слухов судьба дает ему шанс. Возможно, именно сейчас его конфликт с Голутвиным, если так можно выразиться, весьма кстати. И то, что сутью конфликта был Метельников — фигура восходящая, вернее, его юбилей, в некотором смысле даже вдохновляло Теремова. По крайней мере, рассуждал он, все это прольет свет на мои отношения с Голутвиным и если не разрушит, то поставит под сомнение легенду о несамостоятельности Теремова. Пускай те, кто привык считать меня карманным заместителем, прозреют, убедятся: Теремов способен на непослушание, на бунт. Еще и учесть надо: их несогласие выявилось до того, как смерть Дармотова стронула с места лавину и та непредсказуемо пошла вниз, сметая и переворачивая все на своем пути, разрушая старые связи, круша привычные авторитеты. Надо было срочно вырабатывать новую линию поведения. Какую именно, Теремов — да только ли Теремов, никто не знал.

Он стал реже являться к Голутвину с докладом. Ему хотелось, чтобы эта его дерзость не затерялась в общей суете, была замечена. Впрочем, всему желаемому осуществиться трудно. К тому же Голутвин заболел.

Теремов не знал, правильно ли поступает. Он никогда ничего не делал по собственной инициативе, он лишь прилежно следовал воле обстоятельств. Раньше это была воля Голутвина, а теперь, в его недолгое отсутствие, как механизм, запрограммированный действовать, Теремов подчинился звонкам, просьбам тех, кто видел в нем продолжение Голутвина. За эти несколько дней он совершил столько поступков за пределами третьего этажа, где он привычно властвовал, что их хватило бы на четыре служебных жизни, подобные той, которую он прожил.

Он выступил по радио, открыл выставку, участвовал в работе смешанной советско-итальянской комиссии, председательствовал на нескольких совещаниях. Причем два последних провел в кабинете Голутвина. В этом увидели плохо скрытый намек: свято место пусто не бывает.

Он тотчас узнал об этих слухах, но не испытал даже грустного удовлетворения, не было в нем и робости перед призрачно существующим, как он теперь понимал, Голутвиным.

Теремов слыл наблюдательным человеком и скоро заметил, что в дни, когда неопределенность стала своего рода величиной постоянной, в главке произошло явственное размежевание, поляризация симпатий.

В отсутствие Голутвина он, Тихий, оказался наиболее авторитетной и реальной фигурой. Он стал подписывать гораздо больше бумаг. Начальники трестов, управлений теперь являлись непременно к нему, требуя его участия в разрешении спорных вопросов. Первый злорадный восторг быстро сошел на нет. Человека, привыкшего быть в тени, действовать со второй, а лучше с третьей позиции, эта стихийная популярность не могла не насторожить. Всякое собственное действие оставляло в душе Теремова след досадливого недоумения. Не просматривались, не угадывались силы, всколыхнувшие эту популярность. Безответные вопросы плюсовались, душа жила ожиданием перемен, рассудок путался в догадках.

Голутвин на работе не появлялся, жаловался на нездоровье, в телефонных разговорах был бесстрастен, немногословен. Событиями, слухами не интересовался — только текущие вопросы. Так ведут себя люди, торопящиеся вернуть долги. Тихий нервничал, якобы отстраненность от Голутвина уже не представлялась ему сколь-нибудь заманчивой. Он устал просчитывать варианты. Жалел, что заблаговременно не позаботился о пенсии.

Он не решился бы назвать свое состояние прозрением. Разве он не понимал, что зависит от Голутвина, движется по жизни вместе с ним, разве не первым бросался исполнить любой голутвинский каприз? В их отношениях не было перекосов, все по справедливости: Тихий был верен и терпелив, он понимал, что верность его оплачена сравнительным достатком, и положением.

Что толку рассуждать о зависимости, тяготиться ею, если сам ты исключить эту зависимость не можешь? Единственно разумная линия поведения — не думать о своей зависимости, не изнурять собственное самолюбие. Пока есть заслон, ветра не чувствуешь. Но именно теперь его незащищенность, подвластность обстоятельствам проявились до такой степени откровенно, что в пору было позвать на помощь или впасть в панику.

Разум безмолвствовал, разум понимал бессмысленность крика: неоткуда ждать помощи, не от кого. Раньше, чуть что — к Голутвину, а теперь… Там, за пределами голутвинских полномочий, его и не знал никто. Он весь со своими мыслями, действиями умещался здесь, на третьем этаже. Сейчас вот храбрится, подписывает бумаги, как бы даже замещает Голутвина. Похоже на обезболивающее лекарство: лечить не лечит, а терпеть помогает. Он — меченый, он — человек Голутвина.

Что-то похожее на смешок сорвалось с губ, он вспомнил стихи. Грустные, остерегающие строки:

Лицо дернулось в болезненной гримасе. Стихи показались злыми. «Не во что играть», — как эхо повторил Тихий, выдвинул ящик стола, достал пригласительный билет на метельниковский юбилей, положил перед собой.

Какое-то смутное чувство беспокоило его. Возможно, сам билет, его появление: он не был передан с курьером, не был оставлен в приемной. Метельников нагрянул без предупреждения и сам лично вручил этот билет Тихому. Независимый поклон и скупая реплика: «Буду рад».

Теремов не сомневался, что весь ритуал был тщательно отрепетирован и реплику надо понимать как раз наоборот, однако подчинился напористой чопорности, поднялся из-за стола и, как ему потом подумалось, участливо поблагодарил.

Позже он не раз мысленно возвращался к этой почти немой сцене и ругал себя за излишнюю суетливость. Однако, остыв, уже думал иначе: может, и хорошо повел себя — без высокомерия, даже как бы обрадовался, дескать, все наносное, придуманное, а на самом деле мы близки по духу. Хотя и подумал так, но тут же строго оборвал себя: «Пустое, Метельников никого не пощадит». Впрочем, он, Тихий, и сам не из добреньких. Каких-то три недели назад он посмеялся бы, скажи ему кто-либо, что все так переменится. Уже привыкли, в сознании уже выстроилась отчетливая, неколебимая модель: Голутвин двинется куда-то наверх и оттуда, с заманчивых, недоступных высот, будет опекать их собственную жизнь, и, если даже не потянет кого-либо наверх (такого рода опасения старались держать при себе, каждый призывал другого к здравости, однако относительно себя легко терял и социальные, и временные ориентиры), — если не потянет, что ж, пусть так, но все равно спокойнее. И вдруг мир привычный, выверенный опрокинулся. Тотчас все оголилось, оказалось таким непрочным, таким призрачным, хотя и существовало неисчислимое количество дней, месяцев, лет. Одно было непонятно: на чем же держалось это ощущение непоколебимости?