Олег Попцов - И власти плен...

У старости есть верная примета — старики предрасположены говорить только о себе. Общение с ними утомительно. Вам преподается урок истории местного значения, и ничто не приближает вас к решению собственных проблем. Убежденность, что вас не поняли, оказывается сильнее вашего желания следовать советам стариков.

Разговор с матерью лишь добавил досады. В ее упрямстве не было промежуточных красок, полутонов. Назидания, упреки. Мать привычно жаловалась на жизнь, которая заметно вздорожала, на нездоровье (опять разыгрался артрит), на холодность дочери: вот и не заходишь уже, в месяц раз, и то слава богу. Натура строптивая, нервная, Алла Юрьевна желала совсем иного: согласия с собой, подтверждения правильности собственных решений. А если уж спорить, то достойно, без кликушества, без дешевого проповедничества, на которые так горазда мать. Всех радостей, что выговорилась, а по существу, разболтала тайну. Уезжала, вглядывалась в лицо матери, думала про себя: «Зря рассказала».

Домой возвратилась поздно. Вроде некуда торопиться, а все равно бежишь. Взгляд на почтовые ящики скользящий, необязательный: нет надобности, утром вынимала почту. Лифт дернулся и со скрипом пополз вверх. Открыла сумку, увидела ключи от почтового ящика. Было похоже, что ключи специально попались на глаза. Нацепила на палец, ключи сделали кувырок и упали на дно сумочки. Надо бы вернуться, подумала, в почтовом ящике что-то лежит.

На кухне убавила звук радио. Если забывала это сделать, утренний перезвон курантов будил ее. Сделала маску на ночь, последним усилием завела будильник. Поставила на пол, у самой постели, так удобнее, раньше часы стояли на журнальном столике, спросонок дважды роняла на пол. У будильника разбито стекло, вмятина на колпачке звонка. Дернула шнурок выключателя — свет погас.

Что-то ведь лежало в почтовом ящике, подумала Разумовская. Мысль была вялой. Она уснула. В почтовом ящике лежал конверт с приглашением на банкет.

Левашову было приятно — его помнят. На Метельникова он зла не держал. Да и при чем здесь Метельников? Во всем виноват он сам. Он честно отрабатывал свою вину. Поговаривали о втором восхождении Левашова.

Левашов стоял на автобусной остановке. Шел снег. Машина, проезжавшая мимо, внезапно затормозила, дала задний ход и остановилась в трех шагах от Левашова. Из машины высунулась рука в перчатке, сделала ему знак. Левашов нехотя подошел, слишком барственным показался ему жест кожаной руки. Передняя дверь распахнулась, из машины выкатился хохочущий Фатеев.

— Как я тебя, а? — Левашов даже не успел подумать, хочет ли он обняться с Фатеевым, как сильные руки уже тормошили его. В зимнем пальто Левашов был особенно неповоротлив. Он раскачивался, тычась носом в мягкий фатеевский воротник. — Я тебя сразу узнал, — вскрикивал Фатеев. — Раньше ты ведь очки не носил, а?

— Не носил.

— Вот видишь, а я узнал! Смотрю, что-то знакомое. Еще не пойму, что именно, но сам себе приказываю: стоп, я знаю этого человека. Все дело в привычках — ты всегда ходил, забросив руки за спину, боялся сутулости. И голову запрокидывал, казалось, смотришь на нас свысока. Мы тебя так и прозвали — Гусак. — Фатеев смеялся с удовольствием, Левашов — как бы за компанию, по необходимости.

Фатеев подумал, что очки облагородили Левашова. Стекла чуть затемнены, не угадаешь, какие глаза за ними. Н-да… Он-то помнит: глаза у Левашова маленькие, с рыхлыми припухшими веками. Губы Левашова дернулись, на лице появилось располагающее выражение. Левашов не то чтобы улыбнулся, скорее дал понять, что он тоже помнит. Заговорили о делах, вспомнили общих знакомых, некоторых уже схоронили, Дармотова жаль, в трудные для Левашова времена тот поддержал его, не дал потонуть.

Левашов никак не мог отделаться от чувства неловкости: хотелось обрадоваться встрече, и лицо было готово улыбаться, но что-то удерживало. Воспоминания тут ни при чем, если и вспоминались, то частности, эпизоды. Другая жизнь, другие заботы. Постарел, казалось, стал спокойнее, может быть, равнодушнее. А вот сейчас увидел Фатеева и понял: ничего не забыл. Тогда, много лет назад, он не принял Фатеева всерьез. Метельников пришел сам и привел еще троих, среди них был Фатеев. Придумал ему должность — коммерческий директор. Бог с ней, с должностью. Вглядываться не стали. Шут, холуй. Хохмочки, розыгрыши, анекдоты. Ошиблись. Даже не так, не ошиблись — он, Левашов, просчитался. Проморгал Фатеева. А ему, Левашову, такой человек нужен был позарез.

Фатеев развернулся на заводе. Не было жилья; Фатеев на первом же собрании заявил: будем строить. Левашов позаботился, чтобы это заявление было внесено в протокол. Он был уверен: спустя год все поймут — Фатеев болтун. Еще тот собирался строить детские сады, дом отдыха — целая программа, которой Левашов приклеил издевательский ярлык «Мираж». Одного он не учел: программа Фатеева зацепила своей житейской очевидностью, в нее доверили. Прошел год, и заводу выделили участок под строительство нового жилого дома.

В кабинете Метельникова Левашов увидел карту Москвы, она лежала прямо на полу и обращала на себя внимание: какие-то цифры, обведенные цветными карандашами территории. Он тогда был уже в конфликте с генеральным. Чисто формальные отношения. Карте, как, впрочем, и всему остальному, что происходило в кабинете Метельникова, Левашов не придал значения. Все это второстепенно. Главное будет решаться т а м. Он был нацелен, запрограммирован на это всемогущее «там» и свои собственные неудачи объяснял однозначно: «Там не захотели. Там перерешили. Там передоверились». Все держится на личных контактах, не уставал повторять Левашов. Значит, мои контакты т а м были непрочными. Понятия «здесь» и «там» казались ему разделенными методологически: здесь — тактика, в которой Левашов преуспел; там — стратегия. Метельников — ненадолго. Надо только подсуетиться, и там поймут, разглядят. Ведь было же, было! «К выработке комплексной программы надо привлечь лучшие силы ведомства. Разве у нас мало светлых голов, таких, как Левашов, например?» Не он придумал эти слова, они были произнесены «там». Здесь у него все в порядке, так он считал. Теперь поздно рассуждать: был порядок, не было его. Скорее всего не было. Да и союзников из тех, что «здесь», он растерял достаточно скоро. Растерял вчистую, не получив даже сомнительной компенсации. У него появилась новая манера зло подсмеиваться над собой.

Карта Москвы оказалась не просто картой, а картой выигрышной: Фатеев систематизировал адреса всех нуждающихся в яслях и детских садах; получились четыре компактные зоны; после этого в шести исполкомах города Фатеев пробил бронь, квоту на двести мест. Это было похоже на чудо. Левашов, правда, по-прежнему был настроен скептически: «Авантюризм. Наши дети там на птичьих правах». «Когда нет никаких, сгодятся и птичьи». — Метельников не старался их примирить, он лишь уточнил. «Это временная мера. Всякая программа осуществляется поэтапно, — развил его мысль Фатеев. — Всего сразу быть не может». На том же партийном комитете Левашов не без блеска сострил: «Нет ничего более постоянного, чем временные меры». Фатеев посмотрел на Левашова смешливыми глазами и громко сказал: «Прошу поставить вопрос на голосование. Потрачены громадные усилия, найден, на наш взгляд, реальный выход из критического положения. Мы должны быть уверены в поддержке коллектива». Голосовать против никто не решился. Фатеев сделал беспроигрышный ход. Левашов тоже голосовал за. В тот вечер он уезжал домой один, у него не оказалось попутчиков.