Олег Попцов - И власти плен...

Задвигались стулья. Недружное «ура!». И опять череда обнимающихся и целующихся.

Голутвин сидел подчеркнуто прямо. При кажущейся тесноте за столом он освободил себе достаточно места. Последнее время его донимали боли в позвоночнике. Он старался не нагибаться за едой, лишь наклонял голову. Это бросалось в глаза. Для многих из тех, кто сидел рядом, он был прямым начальником. Вот именно — был. В сознании большинства слухи материализовались до такой степени, что они уже не замечали своей развязности.

Голутвин приехал с женой к назначенному часу, пересилив внутренний протест. Был удивлен отсутствием Метельникова, начал беспокоиться, не случилось ли чего. Потом куда-то подевался Шмаков. Они договорились, что сядут рядом. Шмаков спросил, кто будет вести стол.

— При таком многолюдье, — сказал Шмаков, оглядываясь и машинально здороваясь с присутствующими, — должен быть порядок. Интересно, сколько ему это стоило? — Шмаков не стеснялся Голутвина. Теперь не стеснялся.

— Не знаю, — ответил Голутвин. — Дорого, наверное.

— Дорого! — усмехнулся Шмаков. — Сколько здесь? Человек шестьдесят. Клади по пятнадцать, а то и по двадцатке на брата. На тысячу с гаком потянет. Богато. А сколько у тебя за столом было в твои полсотни? Не помнишь? А я помню: за моим столом сидело шестнадцать душ сотоварищей моих. А знаешь, почему помню? Мы пять стульев у соседей заняли. Смотрю я на сие многолюдье, Голутвин, и думаю: хорошо это или плохо?

Голутвин нахмурился:

— Я не привык считать чужие расходы.

— Да разве дело в деньгах! — Шмаков вздохнул.

Они так и не договорили, Голутвина отвлекли, а когда он обернулся, Шмаков пропал. Чуть позже опять появился, как показалось Голутвину, взъерошенный, чем-то расстроенный. Шмакова окружили, усадили на председательское место. Голутвин подумал, может, пойти и сесть рядом, Лидия Васильевна звала их. В этот момент кто-то за его спиной сказал:

— А Новый хитер, до последней минуты тянул. Полтора часа проговорили. Вот и гадай, кто он теперь, наш юбиляр? Начальник главка или бери выше? Ты кругом оглянись, посчитай, сколько депутатских значков.

— А указа не было, — сказал второй голос.

— Не в орденах счастье, дорогой!

— Не в орденах, — согласился второй голос. — Но лучше с ними.

И оба засмеялись: один зычно, другой подхохатывая. Щека Голутвина нервно дернулась. Время от времени он поглядывал в сторону Метельникова, ждал, что тот пригласит пересесть поближе. Не пригласил. Метельников выглядел потерянным, усталым, он не проявил никакого интереса к тем, кто сидит рядом, не искал глазами Голутвина. По-человечески Голутвин мог понять его, но обида оказалась сильнее. Вмешалась Лидия Васильевна, позвала их на места, которые предназначались для них. Жена было двинулась туда, но Голутвин опять грубо усадил ее.

— Не суетись… На похоронах резвость ни к чему.

— Да бог с тобой, Паша! — ахнула жена. — О чем ты?

— Все, Маша, все. Посмотри на них. Они ведут себя так, будто меня уже нет.

И показалось ему, что он тонет в застольном гаме, захлебывается этим шумным воздухом и опускается куда-то на самое дно, в недра одиночества. Его даже не попросили сказать ту самую речь, которую он так тщательно продумал и ради которой приехал сюда.

Многое он собирался сказать. Мало кто за этим говорливым застольем знал Метельникова так давно. А начинал как?! Никто и не поверит. Несуразно, запальчиво, скандально, можно сказать. Года не проработал, подал заявление: «Не могу, душно». Так и написал — задыхаюсь. Уже и место себе подыскал — обратно на Урал. Наверху первый вопрос: кто рекомендовал? Подать сюда Ляпкина-Тяпкина. Слово в оправдание сказать не дали, прямо с порога: «Кого ты привез? Иди и объясни ему: приехал с партбилетом, уедет без него. Кстати, и о своем подумай». Он никому не собирается навязывать воспоминаний и уж тем более донимать ими Метельникова. В одном он убежден: человек должен знать о себе больше, чем ему хотелось бы о себе знать. Он разглядывал Метельникова, он его вычислил. Тогда ему было чуть больше тридцати. Мальчик, никто и слушать о нем не хотел. Как пробили, как уломали, убедили, непонятно. Состоялось назначение. А через год заявление — задыхаюсь. И вправду мальчик.

«Директоров не назначают, ими становятся». Больше он ему ничего не сказал. Они были повязаны. Метельникова ему не простят, Голутвин знал это. Когда Антон приехал забирать заявление назад, об этой истории уже знали на самом верху. Метельникова оставили на заводе, а Голутвина понизили в должности.

Кто-то вбил ему в голову, что я противлюсь его выдвижению. Дескать, боюсь, что звенья в цепи поменяются местами, Метельников окажется над Голутвиным. Не страшно, что говорит глупец, страшно, когда ему верят. Вся жизнь суть политика. Да-да, производственная политика, хозяйственная политика, экономическая, кадровая. А в политике нельзя ориентироваться на одного человека. Цель одна, а пути и могут и должны быть разными. Надо уметь перестраиваться. Если сам замешкался, утюжишь одну и ту же ступень, не липни к ней, пропусти вперед идущего за тобой. Всегда имей за спиной своего человека, выращенного тобой, обязанного тебе. Пропусти его вперед. Он протянет тебе руку, это же твой человек. Только не медли с этим. Инерция благодарности недолговечна. Через полгода его начнут одолевать сомнения, надо ли тебе помогать. И не считай, что стоящий за твоей спиной хуже, чем тот, кто стоит за спиной другого. Человек лишь человек. Вечная благодарность все равно что неоплаченный долг. От него хочется отделаться, забыть. Я не толкал Метельникова вперед, вверх, не считал нужным. Я даже придерживал его, но совсем не потому. Он получил главное — плацдарм. Мы сделали его человеком на все времена. Не больше, не меньше — на все времена.

Исповедальные раздумья Голутвина прервались внезапно. Кто-то назвал его фамилию. Он не расслышал. Жена толкнула его в бок.

— Повернись, неудобно.

Выступал Сорчилава — его коллега. Лет семь назад Сорчилава работал его заместителем. Теперь возглавляет главк, только в соседнем ведомстве. Уже никто ни в чем не сомневался, слух получил однозначное толкование: Голутвин уходит, на его место идет Метельников. Сорчилава говорил о Голутвине, а смотрел на юбиляра. На это все обратили внимание.

— Мы с тобой, Антон Витальевич, знаем этого человека, — начал Сорчилава. — Ты с ним знаком намного дольше, чем я, но знаем мы его одинаково хорошо. Я несколько лет проработал с ним рядом, нас разделяло несколько метров — от его порога до моего порога. Приемная, знаешь ли, не очень большая. Он тебя всегда выделял. Я говорил ему: зачем ты это делаешь? Если будет там сильный генеральный директор, зачем тогда мы? Он не соглашался: «У главка должно быть лицо. Не групповой портрет — это совсем другое, а лицо, взглянув на которое каждый сможет понять, что такое наш главк, какая он сила, как он современен, как он насыщен творчеством. Никаких привилегий, только внимание». Он к тебе относился, как к сыну. Я не хочу сказать, что он тебя щадил. Нет. Если ты вырастил настоящего сына, ему не нужна снисходительность.