Олег Попцов - И власти плен...

Как гул, как непроясненное эхо, повторилось, прошелестело вдоль столов: «щадил, вырастил». Все в прошлом. Уже не сомневались — так и задумано. И хвала юбиляру — лишь повод, прелюдия. И сам Голутвин молчит. И тамадой сделали Шмакова… При чем здесь Шмаков? По-другому расставлены фигуры. Значит, другая партия. Белыми играет Метельников.

— Ты вылупился из яйца, которое снес Голутвин. — Слова потонули в хохоте, и продолжение фразы: «Запомни это, дорогой», — потерялось наполовину, а сквозь гомон прорвалось, закачалось на волнах распаренного воздуха: «Дорогой, дорогой, дорогой!» Что-то кричал в микрофон Шмаков. Метельников не знал, как поступить, сказать какие-то слова или просто подойти и обнять Голутвина. Его нерешительность была замечена. Ему участливо подсказывали, он стыдился этих подсказок, и скованности его уже нашли объяснение, шутили зловеще: «С битой карты ходить — только игру портить».

Он недоумевал, почему Голутвин не сидит рядом. Запоздало ругал себя: не увидел, не вмешался, не настоял. Собралось много высоких гостей, надо было всех приметить, сказать благодарные слова. Еще и не отойдешь сразу, положено задержаться, выслушать ответные слова и уж потом двинуться дальше. Момент, когда мог позвать его к главному столу, оказался упущенным. Жена сделала две попытки, но безуспешно, старик заупрямился. А затем на председательское место усадили Шмакова, и уже переиграть что-либо представлялось невозможным…

Какая-то неведомая сила толкнула Метельникова в спину, он без протеста уступил этой силе и пошел в сторону Голутвина. Что-то продолжал говорить Шмаков о Голутвине, про Голутвина. Голос, усиленный микрофоном, сопровождал Метельникова, он становился одним целым с этим голосом, получалось как в озвученном фильме, когда голос героя не его голос, хотя и подчинен ему, его действиям, его желанию.

Голутвин был чуть выше ростом. Гримаса исказила его лицо. Объятия получились судорожными, они расцеловались — как показалось Метельникову, принужденно. Лица оказались рядом. «Поздравляю», — через силу выдавил из себя Голутвин.

Кто надоумил? Звук, похожий на удар гонга, заставил всех обернуться. К микрофону подошел Фатеев.

— Что ни говорите, а он наш! — Фатеев кашлянул и уточнил: — Пока наш.

Метельников поднял глаза и тяжело посмотрел на Фатеева. Неисправимый болтун. Ничего не знает, а дает понять, что знает больше других. Отвернулся. Шум, который мешал говорить, сменился состоянием умеренной тишины. От Фатеева ожидали если не откровения, то хотя бы относительной определенности. Однако Фатеев больше ничего не сказал, он первым начал аплодировать. Под гул аплодисментов внесли фотопортрет Метельникова. Поставили его сбоку от юбиляра, чуть выше его головы. Фатеев сделал знак, редактор заводской газеты (он и внес портрет) сорвал матовую бумагу. Впечатление было самым неожиданным: еще хлопали по инерции, но уже и неуверенно, и разлаженно.

Человек создает свой образ повседневным общением. К этому образу привыкают. Манера держаться, говорить, жестикулировать, характерное выражение лица, голос и даже силуэт — все это внешние приметы, с ними сживаются.

Возможно, кто-то видел эту фотографию раньше, но сейчас, увеличенная до громадных размеров, она производила неожиданное впечатление.

Это был крупный план. Метельников смотрел с фотографии даже не выжидательно, скорее оценивающе. Кто в момент съемки стоял напротив него, к кому обращен был его взгляд? Автор портрета оказался знатоком своего дела. Каждый, кто смотрел на портрет, становился участником мысленного диалога с Метельниковым. Это рождало странное ощущение: человек невольно оглядывался, желая удостовериться, действительно Метельников смотрит на него или есть рядом еще кто-то? Возникал эффект обратного действия: вы разглядывали портрет, а человек, изображенный на портрете, разглядывал, оценивал вас. При этом взгляд Метельникова давал вам понять, что сто́ите вы немного.

Голутвин тоже смотрел на портрет. Дед (он сидел дальше других), не обращая ни на кого внимания, встал и подошел ближе.

— Напрасно… — сказал кто-то со вздохом. Разумовская сидела рядом. Даже не поворачиваясь, она угадала, кому принадлежат слова: пухлощекому, что злословил насчет жены Метельникова: — Это вызов. Если угодно, всем нам вызов! А взгляд каков, а? По нему судить — всякому из нас цена ломаный пятак.

— Переусердствовали помощнички, хе-хе. — Это был уже другой шепоток. — Тут все о любви, о бескорыстии, о наказании добротой… Не знаю, не знаю. Глядя на портрет, этого не скажешь. Такого человека надо остерегаться.

— Если это шутка, то шутка неудачная.

— Метельников ничего не делает просто так. В этом смысле он копия своего предшественника — вот он сидит, Голутвин Павел Андреевич.

— А что, разве?..

— Ну, ей-богу, вы смешной человек. Метельников и опоздал потому, что был у Нового на беседе. Так сказать, причастие принимал. Учитель, воспитай ученика, и тот сожрет тебя без промедления.

— Нонсенс. Как говорит мой сын — сплошной селявишник.

— Много бы я дал за маленькую копию с этого портрета.

— Зачем?

— Показал бы ее Новому.

— Это эффект увеличения. Я сам балуюсь фотографией. Маленькая копия ничего не передаст.

— Ну, не совсем маленькую, такую, чтобы передала…

Они подмигнули друг другу и засмеялись.

Ах, как непросто: делать вид, что не слышишь, убеждать себя, что это всего лишь проявление человеческой слабости, желание почесать языки, даже не зависть — чему завидовать? Они при постах, при окладах, при спецпропусках в спецполиклиники, спецсанатории, спецмагазины. Их берегут, чему завидовать? Хотелось погасить протест против такого вот застольного злобствования, но натура взбунтовалась. Они несправедливы, жестоки, завистливы! Кто они такие? Этот вот, пухлолицый, только что целовался с Метельниковым. А тот, рядом, прокуренный и высушенный до синевы, даже прослезился. Она и слова запомнила: «Большому кораблю — большое плавание. Смотри, сколько народу! Чтут Метельникова. Пусть тебя бережет наша любовь, Антон». Разумовская обернулась и спросила отрывисто, кивнув на портрет.

— Разве его надо остерегаться? Остерегаться надо вас.

Пухлощекий поднес салфетку к губам, словно почувствовал какой-то непорядок на лице. Разумовская говорила вполголоса, и он успел пугливо стрельнуть глазами направо, налево, напротив.

— А подслушивать нехорошо, барышня.

Господи, зачем она заговорила? Дед ушел. Как он смеет называть ее барышней!

— Барышни у вас в приемных сидят.

Сосед пухлощекого выдвинулся из-за плеча, его поза подчеркивала доверительность разговора.

— Простите мы не знакомы. — Он попытался протянуть руку для пожатия. — Отшельников Лев Алексеевич. — Затем назвал свою должность. Лев Алексеевич был человеком осторожным. Еще при входе продекламировал беспокойную фразу: «Я многих лиц не узнаю». За столом они с коллегой оказались достаточно далеко от юбиляра. Он полагал, что Метельников выделит своих и посадит поближе. Этого не случилось. Люди разные, по преимуществу наружности приятной, но многих он не знал и оттого был беспокоен. Не успели начать, как заметили тесноту. Придвинули еще один стол, за него усадили опоздавших. Деда признали сразу — свой. Женщину разглядывали придирчиво: и не любовница и не жена, кто? Отшельников не хотел бы нарваться на неприятности. Да и глаза у бабы бешеные. Еще кричать начнет. Барышней, конечно, называть не следовало. Он про себя повторил только что названную фамилию: «Разумовская? Нет, не знаю».