Олег Попцов - И власти плен...

И без того скверное настроение Тихого еще более омрачилось. Он было подумал: надо немедленно уйти, но теперь, когда шум стих и там, за главным столом, поднялся Шмаков, сделать это, не обратив на себя внимания, было попросту невозможно. «Идиотская ситуация», — пробормотал Теремов.

Продумать речь, представить и пережить отношение к своим словам, в которых нет ни грана искренности, — пусть в мыслях, но пройти через это унижение, пересилить себя во имя какой-то призрачной, как он понимал сейчас, порядочности… И в результате Голутвин скажет теперь все, что положено, а он — при Голутвине как бы за компанию. Наверняка подумают: «А Теремов-то холуй. Они и здоровались всегда сквозь зубы, а как повышением запахло, прибежал засвидетельствовать, ручку облобызать». Он бы и сам так подумал. Из других главков либо вообще никого, либо по одному человеку. А ему, Тихому, значит, больше всех нужно? Ему, который осуждал эту затею с самого начала!

А может, во всем случившемся есть какой-то умысел?

Вспомнилось: вчера в министерском коридоре столкнулись со Шмаковым, встреча была неожиданной, Теремов смутился и даже встревожился немного. Шмаков слыл крикуном и мог сказать всякое прямо в коридоре. Теремов хотел поздороваться и прошмыгнуть мимо, но Шмаков его остановил, поинтересовался самочувствием Голутвина, спросил, как обстоят дела с планом по товарам народного потребления. Теремов против своей воли заговорил о морозильных шкафах, выпуск которых наладил Метельников. Шмаков спросил о цене. Теремов цены не знал, ответил наугад. Шмаков покачал головой и сказал: «Дорого». «Идиотское положение», — ужаснулся Теремов и стал невнятно объяснять, что цена приблизительная, что на самом деле она, конечно же, ниже. Шмаков слушал рассеянно, было ясно: эта тема его больше не интересует. Неожиданно Шмаков поинтересовался, идет ли Теремов на юбилей Метельникова. Теремов сказал, что на юбилей скорее всего пойдет Голутвин. Шмаков остался безучастным к ответу, рассеянно кивнул и, похоже, тут же забыв о Теремове, не попрощавшись, пошел дальше.

Только что в суете Шмаков заметил Теремова, их взгляды встретились, и, как показалось Теремову, Шмаков ему подмигнул. Теремову хотелось под любым предлогом сбежать отсюда, однако теперь сделать это было непросто, пришлось бы пробиваться сквозь поток идущих навстречу, начнутся расспросы: «Куда?», «Почему?», «Зачем?»

Не решился. Еще и любопытство проснулось… Почувствовал, интуиция подсказала: какой-то не такой банкет, все чего-то ждут. События вчерашнего дня опять напомнили о себе. Еще не отдышавшись от нелепых расспросов Шмакова, Тихий против обыкновения сел в лифт и там лицом к лицу оказался с помощником Нового. Они поздоровались. В лифте больше никого не было.

— Как жизнь? — спросил помощник.

Теремов пожал плечами.

— Говорят, у вас юбилей?

Теремов смутился, ему не поправилась усмешка помощника. «Это у них стиль такой, — подумал Теремов, — непроницаемый. Может, и не знает ничего, а подает себя так, будто он один владеет тайнами века».

— Не у нас, — уточнил Теремов. — У Метельникова.

Двери лифта разомкнулись, помощник растворился в пространстве необъятного холла. Он еще что-то успел сказать, Теремов точно не расслышал, но он был почти уверен, помощник сказал: «Нет ничего заманчивее, чем предчувствие тайны».

Теперь хочешь не хочешь приходится сидеть и поглядывать через стол на Голутвина. Должен же он, Тихий, понять, зачем, ради чего все это?

Голутвин угадал настроение Теремова и ответил ему долгим усталым взглядом, словно пожаловаться хотел — на нездоровье, на мелочность и незначительность его, теремовских, обид. Что они в сравнении с его, голутвинской, болью, его страданиями — мелочные амбиции, каприз. Для того чтобы не прийти, существовала тысяча причин — уважительных, сверхуважительных, просто причин. А вот сбежать тотчас, как появился, еще к тому же и за стол сел — здесь всякая причина не годится, должен быть повод крайний. Иначе сиди, жди первой усталости, и уж тогда на английский манер… Да и то спохватишься: что скажут в спину? «А Теремов-то ушел. Демонстративно, без стеснения. Как сделал первый шаг, так и стало ясно. Те, остальные, покурить решили, а этот… Еще и в дверях задержался, чтобы увидели, запомнили». При любом раскладе — проигрыш. Теремов вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и, скрыв руки за приспущенной скатертью, не разворачивая его, неслышно разорвал.

Даже уничтоженная, переставшая существовать речь не давала ему покоя, он не знал, как избавиться от мусора.

Быстро менялось настроение зала. Нервное возбуждение — недоумевали все и не стеснялись недоумевать — сменилось неким ощущением одураченности, обиженности, что-то вроде сожаления сквозило в шутках, остротах, репликах. Метельников появился, и уже все знали, что его задержало. Уже известны подробности: проговорили полтора часа. Возникла заминка: кому возглавить торжество? Не пять человек за столом, их организовать надо, вдохновить. Не то чтобы не подумали об этом заранее, дело в другом — обстоятельства разладились. А теперь отчаянное положение: просить неловко, требовать нельзя. Еще месяц назад было решено — Голутвин. Кто знал, что месяц способен вместить столько перемен?

А сейчас — руками в пору развести. Директора заводов отказались наотрез: «Полный зал начальства! Ведущий — человек приговоренный. Не запнись, не ошибись… Нет, нет, нет!» Надо такого, чтоб ранг за версту чувствовал. Кто за кем, да всех по имени и отчеству… Шмакова попросим. Куда он денется? Все хором и попросим:

— Три, четыре: Шма-ко-ва! Шма-ко-ва!

Шмаков хотел было рассердиться: что за мальчишество? Но подошли директора, человек семь, сказали, что он, Шмаков, старший и по званию и по стажу, и вообще он их надежда, их оплот там, наверху. Новый и есть Новый. А он, Шмаков, свой. На лесть не скупились, убаюкали лестью. И Шмаков согласился.

Поискал глазами Голутвина — как же так? Однако новая мысль удержала Шмакова: в самом деле, если Метельников получает главк, то… Цепь рассуждений оборвалась. Шмакова усадили на место председателя, он взял в руки микрофон и произнес выжидающе и торжественно:

— Товарищи! Друзья и коллеги, собратья по труду и мысли. Единоверцы и единодействующие…

В зале зашикали. Гул, словно срезанный, упал на столы — так пламя костра, лишившись воздуха, оседает на поленья. Уже нет гула, только перезвон, перестук ножей, вилок, шорох платьев, накрахмаленных салфеток. Надо устроиться поудобнее и надолго.

Юбиляр сидел, опустив голову. Жена юбиляра тревожно улыбалась. Фатеев проверял, на месте ли официанты. А в воздухе, над столами, повинуясь общему дыханию, качалась и плыла речь Шмакова.