Олег Попцов - И власти плен...

Раньше было проще, подумал Метельников. Я мог сказать ей: одевайся, поехали. Она была послушной женой.

— Поезжай завтра и откажись! — кричала Лидия Васильевна. — Ты не мальчик с улицы. Ты Метельников! Тебя наградили орденом. Это твой четвертый орден. Значит это что-нибудь или нет?

Ей ничего нельзя было втолковать. Семья не аргумент, пытался убедить он. Она топала ногами: «Ложь!»

— Так уж повелось: жена идет за мужем, а не муж за женой.

— Не смей так говорить! — вскрикивала Лидия. — Ты пещерный человек.

Она была глуха ко всем его возражениям.

— Хочешь, я сама пойду к Новому и все объясню?

Это было выше его сил. Он старался говорить спокойно, не повышая голоса. А тут его взорвало.

— Дура! Я генеральный директор. И ты поедешь туда, куда поеду я. Все!!!

Ее губы дрожали, он ждал, что она заплачет. Он даже желал этих слез. Слезы можно стерпеть. Он не станет успокаивать, пусть выплачется. У него нет сил еще и на это. Само залечится. Может, он и не был счастлив с женой. Чего-то недоставало. Понимания, наверное. Но и неудавшейся свою личную жизнь он считать не хотел. Как у всех. Эта формула устраивала.

В ней не было отблесков счастья, но и красок беды тоже не было. Роли в семье распределены раз и навсегда, поздно менять.

Однако привычных слез не случилось. Лицо жены вспыхнуло, затем стало отчетливо-бледным. Что-то отчаянное; схожее с безумием, промелькнуло в главах.

— Я не люблю тебя. Я не хотела этого говорить сейчас. Думала, догадаешься, заметишь!

Его не тронуло такое признание. Истерика, вздохнул Метельников: Без слез, на крике. Теперь не остановишь. Он вообще стыдился этих слов, избегал произносить их: люблю, не люблю. «Ты меня разлюбил, ты меня больше не любишь», — с надрывом, в расчете на сбивчивые заверения, клятвы. Пустое, думал Метельников. Я это уже слышал.

Она увидела, что он собирается уйти.

— Постой. Все так и есть. Я говорю правду. Сама думала — психую. Пройдет, уляжется. Нет. Я не люблю тебя, Антон. Бессмысленно ехать без дела, без любви. Не сейчас говорить об этом, я знаю. Но ты сам виноват.

Метельников согласно кивал, слова не доходили до сознания. Он пробовал думать о завтрашнем дне, но никак не мог сосредоточиться, представить этот день. И объяснение с женой, ему казалось, отвлекало его от чего-то несравненно более важного, значимого.

Жена все-таки заплакала. Он увидел ее слезы и успокоился.

Ну вот и все. Последний взгляд вокруг себя. Вещи, они служили ему честно и были любимы им: Он их ремонтировал, реставрировал, проще было выбросить. И дешевле, и проще. А он не мог, привык. Стол, кресло, шкаф. И даже такая мелочь, как настольный календарь. Такого и в антикварном не найдешь. Бронзовый календарь с закладками. Собственность президента акционерного общества господина Шумахера. Да-да, с тех самых времен: Шумахер и сын. И чернильный прибор, тоже бронзовый, ему уже точно лет сто, в виде крепостной стены с двумя башнями. По его настоянию раз в неделю заливают свежие чернила. Тут же лежат две перьевые ручки и несколько запасных чистых перьев. Все должно жить, все.

Он хотел в последний раз сесть в кресло, погладил его. Нет, не стоит. Промерил шагами расстояние от стола до двери — все правильно, одиннадцать. Кабинету генерального директора теснота противопоказана. Прикоснулся к каждой вещи, оставляя в памяти ощущение от этого прикосновения. Он ничего не собирался брать отсюда. Все, что положено, запомнят руки, глаза. Будет с него. Пора. Еще один взгляд. Вот так, теперь все. Он надевает пальто, замечает на столе забытую пачку сигарет, улыбается. Он не может отказать себе в удовольствии выкурить последнюю сигарету в своем кабинете. Когда он закроет за собой дверь, он вправе уточнить: бывшем кабинете.

Он решил ехать налегке. В чемодане самое необходимое. Для книг приспособил две картонные коробки: несколько справочников, кое-что по электронике, металловедению, стайкам. Без этого никак. Все остальное потом.

Он стоял у стеклянной стены, вылет задерживался. Это казалось не очень достоверным. Один за другим садились самолеты и так же один за другим уползали на взлетную полосу. Слава богу, самолет прилетел, диспетчер успокоил: задержка будет недолгой.

На заводе хотели организовать пышные проводы, он запретил.

И вообще все эти дни он слишком часто повторял: не надо меня провожать. Никогда не разберешь, чего больше в таких ностальгических завываниях: радости или сожаления. Был юбилей, хватит. Похоже, он перестарался, ему поверили. Не угадаешь: может, поверили с удовольствием, с облегчением?

Странное чувство, он все время оглядывается, никак не может смириться с тем, что провожает его один Фатеев. Он чувствует себя задетым. Фатеев тоже оглядывается, он несколько раз куда-то убегал, оставлял его одного. Это лишь убеждает в неотвратимой мысли: «Неблагодарность гораздо ближе к естественному состоянию человека, нежели благодарность. Второе надо воспитывать, формировать, а с первым человек рождается».

Он еще и успокаивает Фатеева: мол, пустое все, суета. От этих слов Фатееву становится не по себе, он чувствует свою вину. Он предупредил многих, выделил автобус, и то, что никого нет, делает его положение отчаянным. Начни он сейчас что-то объяснять Метельникову, мол, должны были, договорились, придут, тот и не скажет ничего, отвернется. Фатеев знает эту красноречивую позу: «Не верю, но понимаю тебя и сочувствую. Поэтому и отвернулся. Не хочу, чтобы ты видел мои глаза, еще догадаешься, мол, все понимает. Врать будешь по-прежнему, но уже не так складно».

На галерее холоднее, чем внизу, все дело в стеклянной стене.

— Ну, так что ты решил? — Метельников смотрит сквозь заиндевелое стекло. Он не оборачивается к Фатееву, словно ответ Фатеева ему не так важен.

Дней пять назад он предложил Фатееву поехать с ним. Вместо десяти человек ему разрешили взять с собой пятерых. Легко сказать — взять. Их надо еще уговорить. Пока он едет один. Надо оглядеться. Добровольцев, как он понял, нет. Придется искать сговорчивых. Фатеев — другое. Он ждал, что Фатеев заговорит на эту тему сам. Молчит. Пока ехали в машине, пока проходили регистрацию, он еще надеялся. Расскажет анекдот, а затем без всякого перехода: «В общем, звони, что и как. Я готов». Пятнадцать лет они вместе. В Фатееве он почти не сомневался. Само собой, считал, само собой. Молчит, сукин сын.

— Ты что, не слышал моего вопроса?

— Слышал. Я думаю.

— Как прикажешь тебя понимать? Через полчаса улетает самолет.

Последние несколько дней были для Фатеева сущим бедствием. Там, на юбилее, он посчитал, что Сибирь — некий обобщающий образ. С какой-то инспекцией в Сибирь или комплексная программа «Сибирь», сейчас модно разрабатывать комплексные программы. Он даже слышал, что такая программа есть. И слова «еду в Сибирь» надо понимать как направление мысли, сумму идей, которыми Метельников будет заниматься уже в новом качестве.