Олег Попцов - И власти плен...

Дед обмяк, делает осторожный глоток, затем встряхивает бокал — со дна поднимаются газовые пузырьки. Дед ограничивает себя, бережет. Слаб стал, никак не уймет слезы. Стыдится их, утирает, а через минуту глаза снова полны. Дед тоже ничего не понимает.

— Может, он так, для форсу, для загадки дыму напустил? — Дед рассуждает вслух, ни к кому не обращаясь.

— Ну так вы едете или нет? — Голос Разумовской выдает нетерпение.

Дед потерянно огляделся кругом.

— Нельзя не попрощавшись, сами посудите. Я о себе всяких слов понаслышан. Как он обо мне сказал, а? Что поделаешь, собственных слез стыжусь, а плачу. Если бы не он, разве я столько бы проработал…

Разумовская не могла понять своего настроения. За весь вечер Метельников лишь один раз подошел к ним. После перерыва стол потерял стройность, разбились на компании. Оказалось, что многие знают ее. Разумовскую просили спеть, она не соглашалась. Тогда кто-то через весь зал обратился к Метельникову:

— Антон Витальевич, обяжите своей властью.

Она заметила, как покраснел Метельников. Ему ничего не оставалось, как подойти к ним.

— Я не знал, что вы поете, Алла Юрьевна.

— Генеральному директору не обязательно все знать самому. Его должны окружать знающие люди. Я правильно вас цитирую? — Она засмеялась. Ей нравилось его смущение. Разумовская приняла из чьих-то рук гитару.

— Полагаюсь на вашу память. Наверное, правильно.

— Я не только пою, я еще и танцую и хорошо знаю системный анализ. — Она наклонилась к плечу Деда. — Ведь правда? — Поливадов улыбался счастливой улыбкой. Почему Метельников избегает ее взгляда? — Сегодня все для юбиляра. Ваш заказ первый.

— Я не знаю… — Он не принял вызова.

Господи, у него грустные, усталые глаза. Что с ним происходит?

Кругом заверещали, запричитали резво и слащаво: «Аллочка Юрьевна, лапушка, дорогуша! Мы вас просим, умоляем». А он стоял, не участвуя в этом веселом мельтешении и не замечая его. Опять его теребили: «Ах, Антон Витальевич, ну прикажите наконец». Он даже не улыбнулся. Никак не мог настроиться на ноту расставания. И, пожалуй, только теперь, оказавшись рядом с Разумовской, почувствовал, что в настроении его случился поворот. Шутливые слова «да прикажите же наконец» были созвучны окрику, он оглянулся — и понял.

По-прежнему все ликовало, кружилось вокруг него, но уже не принадлежало ему. Знакомое, узнаваемое, но постороннее. Никто еще не знал об этом. Не хотели в это верить. Что-то удерживало Метельникова, он не уходил. Посмотрел на Разумовскую: поняла ли она? Она отвела глаза. Ей было жаль вспыхнувшей и тотчас погасшей своей дерзости.

— Баллада о гвозде, — сказала Разумовская, встала и запела.

Народ убывал. Юбиляр ничего не желал объяснять. Шмаков перестал понимать шутки и разозленный уехал. Недоумение сменилось нетерпением, гости больше не приставали с расспросами, разъезжались, гонимые собственным прозрением: вся информация за пределами банкетного зала.

Машина с подарками сделала два рейса к Метельникову домой. Остались только цветы. Фатеев бродил потерянный по опустевшему залу, отдавал последние распоряжения. Расчет с официантами был закончен. Фатеев только что проводил юбиляра с женой. Спросил с ощущением безнадежности:

— Может, объяснишь?

Метельников благодарно обнял его. Он не хотел чтобы слышала жена:

— Завтра, Сережа, завтра. Можно объяснить, когда поймешь сам. Я пока не понял, Сережа.

На ночь жена сделала Голутвину растирание. Он лежал на спине и чувствовал, как горячее тепло расползается по всему телу.

— Вот видишь, ты ошибся, Антон — благородный человек.

Голутвину не хотелось ни о чем говорить.

— Ты напрасно не произнес тост. Антон обиделся, я по глазам поняла, обиделся. Когда вы обнимались, ты был сам не свой. Мне даже показалось, что ты и поцеловал его через силу. Нехорошо. Он был тебе как сын.

— Помолчи! — отрезал Голутвин и закрыл глаза. Ему нечего было возразить, но и признавать правоту жены не хотелось. Что же произошло? Каким образом эти события коснутся его лично? Почему Шмаков оказался абсолютно не в курсе? Метельникова будет не так просто заменить. Ведущее объединение. Как это связано с моим уходом? Нового удивило коллективное письмо. Он, видимо, считал, что подпись Метельникова должна была там стоять первой, ее не оказалось. Он подумал — ход зарезервирован. Отсюда вопрос: стал Метельников жертвой собственной осторожности или всему виной осторожность Нового? А может, права моя жена: я заблуждался насчет Метельникова, и все действительно так и есть, ход зарезервирован? Я виноват перед ним, уклонился от встречи, избегал его. По крайней мере я знал бы больше, чем знаю сейчас. Я думал, он хочет объясниться, значит, чувствует себя виноватым. А если он виноват, его оправдания будут тягостны для меня. Похоже, не он, а я виноват перед ним.

И с чувством не проясненной до конца вины Голутвин уснул.

В машине не разговаривали. Лидия Васильевна понимала: ее молчание выглядит вызывающим, — но ничего поделать с собой не могла.

Весь сегодняшний день недоброе предчувствие угнетало ее. Сначала это возмутительное опоздание мужа. Разве он может понять тот стыд, который ей пришлось пережить? Эти гнусные остроты, подкалывания, эти ужимки Фатеева, это бормотание Шмакова, он обслюнявил ей всю шею поцелуями. Прощаясь, все подходили, говорили, как было прекрасно, весело, непринужденно. Она не верила ни единому слову.

После этого сумасшедшего заявления: — «Я уезжаю в Сибирь» — Лидии Васильевне показалось, что она теряет сознание. Никто ничего не знал, все ее спрашивают: как?! почему?! зачем?! Пора уже привыкнуть, что жене такого мужа положено выглядеть дурой. Слава богу, дети поехали на дачу, они не будут свидетелями их скандала.

Он знает, объяснения с женой не избежать, Метельников робко попросил отложить разговор на завтра, и, словно выговаривая себе прощение, сказал и про Указ, и про орден. Ничего не помогло, до завтра Лидия Васильевна терпеть не собиралась. Еще не успели закрыть входную дверь, а он уже услышал:

— Ты не смеешь поступать со мной, как с крепостной!

Все было сказано в эту ночь, все.

Не может! Не хочет! Не поедет! Она с детьми останется здесь, в этой квартире. Она не девочка, чтобы в сорок четыре начинать жизнь сначала. Через три месяца у нее защита!

Она понимает, почему он так недоволен ее научной работой. Ему нужна телка. Он и в постели ведет себя как директор, может разбудить, заставить силой. Его не интересует, что чувствует она при этом. Она специалист по латиноамериканской литературе, испанскому языку. Зачем ей Марчевск? Что она там будет делать? Пойдет воспитателем в детский сад? В секретари-машинистки? «Мне дают кафедру, слышишь, кафедру!» Объяснение прерывалось слезами, слезы — упреками, упреки — угрозой.