Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Чуточку молока мать разбавляет несколькими кружками воды, варит его, выливает в миску, крошит туда мамалыги и дает нам по утрам. Мы едим. Мы едим жадно, мы обманываем голод. Да, обманываем голод. Досыта не наедаемся. Как же это бывает, когда человек сыт? Мы этого уже не знаем. Может быть, никогда и не знали. Может, я просто забыл? Нет, что-то не помню…

Осенью у козы высыхает вымя, и она больше не дает молока; мы ее отводим в стадо, к козлу. Бикой держит козла, черного, лоснистого, с желтыми пятнами на брюхе и большими загнутыми рогами. Если не остеречься, он проткнет тебе рогами живот, и ты сразу ноги протянешь. Еще от козла умереть!..

— За мной раз гнался Бикоев козел… Чуть было не забодал. Я бежал от него так, что пятки сверкали…

— Еще бы! Такого, как ты, еще поискать!.. С тобой вечно что-нибудь да стрясется…

— Виноват я, что ли, что у меня все так получается? Будто я хочу… Что я, нарочно?..

— Ты не хочешь, а сам на рожон лезешь. Что это у тебя на руке?

— Ножом порезался. Я хотел вырезать себе лошадку из ивы.

— А ты умеешь вырезать?

— А то не умею! Посмотри, вот я вырезал быка из ивы. Вырезал собаку, индюка. Лошадь труднее вырезать. Не знаю, как вырезать ноги, чтобы они бежали. Они у меня получаются неживые какие-то… Не люблю лошадей, которые на месте стоят. Как окаменелые. Лошадь должна бежать, тогда она хороша. А ястреб должен летать. Тогда он ястреб. А если он роется в навозе, это уже не ястреб, а просто курица…

— Ведь и курица на что-нибудь да годна.

— Жареная, да! Только не для полета. Дураки думают, коли курицу ячменем кормить, то она полетит, как ястреб. А другие считают: коли козе на макушку венок надеть, то коза станет коровой. Как бы не так! Курица останется курицей, а коза, как ее ни наряжай, все будет коза.

В деревне коз много. Осенью Бикой собирает их в стадо и гонит на жнивье, на кукурузные поля. Умается он, ох, как умается! Погоняй-ка палкой стадо коз! Зато ему от них и польза. Некоторых коз он доит еще по утрам, по капельке, делает брынзу, набьет полную кадку, сам ест всю зиму, да кое-что и продаст. А снег выпадет, люди возьмут коз обратно, да еще ему деньги платят за то, что его козел потрудился.

— Я такого мороза с девяносто шестого года не запомню, — говорит отец. — Я тогда снег расчищал. Только что железную дорогу провели. Всю колею снегом занесло, сугробы выросли, поезда с боярами не могли ходить. Нас, полуголых, жандармы заставили вытаскивать поезд. И мы его вытащили. Одни остались на всю жизнь с отмороженными ногами, другие отморозили пальцы на руках. А я чуть было не ослеп… После засухи, старики сказывают, приходят зимы вьюжные, снежные, с такими морозами, что камни трескаются…

Отец собирает солому, запихивает ее кочергой в печку, к которой мы прилипли спинами, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Мороз пробирается из-под неплотно прикрытой двери и щиплет нас за ноги. Мы ежимся. Вот прошлым летом мы не ежились. Солнце жгло землю. Совсем не было дождей. Небо все время было сухое, прозрачное, как стекло, и синее, как бескрайнее поле цветущего цикория. Когда цветет цикорий, ветер приносит горький аромат, а когда спеет ячмень, он приносит кисловатый запах. От зреющей пшеницы и спелой кукурузы доносится сладкое благоухание. Деревня всегда напоена запахом полей. Но когда ночью вдруг зацветет акация, ветер разносит по деревне и далеко-далеко кругом одуряющий аромат цветов. Ах, если бы он никогда не кончался, этот запах! Когда цветет акация, я долго сижу на пригорке в поле. Деревня похожа на озеро, покрытое белой пеной. С моим другом Марином Епуре мы запускаем над деревней бумажного змея. Марин пониже меня ростом, но плотнее и сильнее, жилистее и крепче. У него я научился делать змея, у него научился и свисток приделывать. Хвост у змея длинный. Ветер развевает его. Мы понемногу отпускаем бечевку, и змей летит к облакам. Вот уж он над церковью. Вот он за селом, долетел до пруда, который высох за лето. Змей здорово тянет. Мы его еле удерживаем. Ведь у нас животы подвело с голоду. Мы тянем змея к себе. Медленно наматываем бечевку на палку.

— Давай влезем на акацию, Дарий!

Мы осторожно кладем змея в канаву, чтобы не прорвать бумагу и не сломать раму. Я взбираюсь на одно дерево, Марин — на другое. Мы обрываем цветы акации и едим их. Они горьковато-сладкие. Мы набиваем ими животы. Забываем про голод. Опять запускаем змея…

Так было, пока цвела акация. А потом солнце стало печь жарче. Прохлады как не бывало. Воздух обжигал. Кора на акациях сморщилась, потрескалась, Листья почернели и опали. Зелени осталось совсем мало, только у реки, на ивах. Пшеница взошла всего на четверть и зачахла, скорчилась. Зерен в колосьях мало, почти все пустые. Ни серп, ни коса не брали пшеницу, и мы ее ощипывали. Едва набрали торбу зерен, зараженных головней и больше чем на половину перемешанных с куколем. Зерна едва хватило бы на одну кутью. Мать промывала зерна в нескольких водах, высушивала во дворе на подстилке, отгоняя кур, чтобы не клевали. Господские надсмотрщики и жандармы не гнали нас больше на косьбу. Помещик оставил пшеницу гореть на солнце, чтобы ее пеплом удобрить землю.

— Пройдут дожди, — говорили надсмотрщики, — смочат землю, тогда вы и выйдете пахать господское поле…

Так оно и случилось.

Кукуруза выросла по колено и засохла, не дав ни цветов, ни завязи. Родниковая вода едва пробивалась тоненькими струйками. В колодцах только на дне оставалось чуть-чуть воды. Чуть-чуть. К осени поля и деревни стали черными, опаленными; безжалостное солнце сожгло их. Чтобы не умереть, мы ели щавель, а потом и щавель кончился. Мы рыли землю мотыгами, выдергивали корни, варили их, — варево было горькое, но мы с жадностью его глотали. Мы все пожелтели. Родители ломали голову, что бы еще продать, чтоб купить хлеба и спастись всем от голодной смерти.

— Коли продать быков, — говорил отец, — пахать будет не на чем… Пропадем.

— А коли не продать, отец, пропадем и мы, пропадет и скот. Что-нибудь да надо продавать…

Быки отощали. Кожа да кости. В упряжке они задыхаются, еле тащат пустую телегу. У лошадей трясутся колени. Морды их вытянулись. Мы выгоняем скотину на луга, на пастбища. Болота высохли. Скот роет землю, ищет корни, у животных морды кровоточат. Кровоточат и десны…

— Лучше уж землю продать, — говорит отец, совсем убитый.

У него всего два погона земли. И в лугах еще четверть погона. Материнскую землю продавать нельзя: она принадлежит ее детям от первого мужа, а дети, еще маленькие.

— А кому хочешь продать?

— У меня просит ее Иордаке Диман, — запинаясь, говорит отец, — он уже и у других купил… Он мне за два погона дает три мешка кукурузы и два мешка пшеницы. Будем есть помаленьку, авось до весны и дотянем…