Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

По соседству со мной на улице Сэрэрии в Яссах проживают в большой тесноте множество бедняков. Семейств двенадцать ютятся под одной и той же крышей в длинном здании, разделенном на маленькие квартиры, в каждой из них две комнаты и кухонька. Окна и двери такой квартирки выходят в общий двор, где, особенно в полдень, женщины и дети собираются по воду, вокруг двух колонок, комментируя во всеуслышание, словно в парламенте, последние события, происходящие на всем земном шаре и на нашей улице.

Крайние две комнаты с ближайшего ко мне конца дома были всегда достойно представлены на этих собраниях: оттуда ходили по воду мать и три дочери. Мать — крупная, толстая, краснощекая женщина, непрерывно болтала и выходя из дома во двор, и уходя со двора в дом. Когда же она не болтала, то стонала, съедаемая продолжительной и таинственной болезнью, с которой не мог справиться ни один врач в городе. Дочери — проворные, смуглые, бровастые, с черными глазами и блестящими зубами — либо тараторили, либо смеялись, либо распевали. По окончании повседневных дел или собраний у колонки, принарядившись в опрятные блузки и юбки, они усаживались на деревянные табуретки у окошек, заставленных цветочными горшками, и плели кружева, мечтая о чудесном женихе, который преподнес бы им самые модные шляпки, шелковые платья и лакированные туфельки.

Главой семьи был старший брат. Отец уже давно умер. Старшему брату, мужчине невысокого роста, широкоплечему, с необыкновенно живыми глазами, было тогда лет тридцать. Его гладко выбритое, бледное лицо всегда носило отпечаток глубокого страдания. Его голос никогда не был слышен в этом царстве разговоров: Якоб Пинкас, брат трех сестер, был глухонемой. В те часы, когда он появлялся в своем чистом и опрятном костюме у окошка возле горшков с пеларгониями, он отвечал тоненьким голосам сестер отрывистыми и быстрыми движениями, выразительными и резкими гримасами, сопровождая их странными звуками; казалось, у него вырываются куски каких-то исковерканных слов. Несмотря на отчаянные гримасы, лицо его было неизменно серьезным, а иногда даже торжественным.

Мой немой и глухой сосед был чудесным человеком. В те годы, когда его отец, старый Пинкас, был еще жив, Якоб учился в Вене в специальной школе для глухонемых. По возвращении домой благодаря природной наблюдательности и сметке он стал для семьи настоящим сокровищем. А после смерти старика оказался единственной опорой матери и сестер. Трудолюбивый и смирный, честный и справедливый, молчаливый и прилежный, он содержал всю семью, зарабатывая на жизнь в цветочном магазинчике на улице Штефана Великого. В редкие часы, когда я видел его днем дома, Якоб трудился без устали. Он ухаживал за цветочными горшками, полол грядки анютиных глазок и петуний около моего забора, хлопотал и копался во дворе.

Праздники он обычно проводил за книгой. Он сидел выпрямившись на стуле около окна и внимательно, неторопливо переворачивал страницы, а лицо его выражало благоговение.

Как-то раз его резвые сестренки и вечно больная мать после продолжительных и упорных просьб уговорили его пойти с ними в кино. С тех пор по воскресеньям, как только солнце опускалось за железные кровли соседних домов, вся семья — девушки впереди, брат и старуха позади — направлялись к кинематографу «Люкс» или «Селект» просмотреть нашумевшие драмы с бандитами и сыщиками или «ожившие романы», повествующие о страстной и трагической любви, потрясавшей девушек до слез и заставлявшие старуху шумно сморкаться и тоненько кудахтать.

Так протекала их размеренная и спокойная жизнь, пока не разразился скандал.

Как-то в сумерках я услышал за забором громкие дикие вопли и торопливо направился туда. У окон семьи Пинкас столпились любопытные. Все три девушки, по-праздничному разодетые, стояли на пороге, словно не осмеливаясь войти в дом. В приоткрытом окне я разглядел старуху, она неподвижно застыла в тени.

Что же случилось?

А случилось действительно нечто из ряда вон выходящее. Немой Якоб скандалил! Он яростно жестикулировал, что-то невнятно выкрикивал и глазами, руками, всем телом произносил гневную речь.

Увидев меня, он тут же протянул ко мне руки, потом воздел их к небесам, потом вновь протянул их ко мне, умоляя красноречивыми жестами пожаловать к ним, разделить его волнение, узнать, что за напасть свалилась на его голову. Все происходящее показалось мне до того необычайным, что я сразу же зашел к ним во двор.

— В чем дело, Якоб? — озабоченно спросил я. — Ведь ты разумный и смирный человек. Почему же ты пришел в такую ярость?

Он уставился горящими глазами на мои губы, следя за каждым их движением, затем лицо его снова исказилось. Но теперь он жестикулировал и пытался что-то выкрикнуть только для меня. Как видно, он хотел в первую очередь все разъяснить именно мне. Я был его хорошим другом и умел его понимать.

— Я больше не хочу ходить в кино! — с отвращением вопил Якоб. — Сверните мне шею, если я еще хоть раз пойду туда.

— Да что вы! Но что такое с вами стряслось?

— Сейчас расскажу. Разве для того мы отдаем им свои деньги, чтобы они издевались над нами? Не пойму, почему это люди так глупы и не видят правды. На полотне показывали страшную драму — непорочной девушке грозит смертельная опасность. Мои сестры плакали, но я, я видел на полотне не только то, что делают актеры, но и то, что они говорят. Жителей Вены я хорошо понимаю: ведь я там учился в школе. Актеры играли ужасную драму и в то же время обменивались такими неприличными словечками, что мне стало стыдно. Я закричал, вскочил с места, забрал мать и сестер и ушел домой.

Жалобными тонкими голосками вмешались сестры:

— Но ведь мы ни в чем не виноваты. Откуда нам знать, что они там говорят?

— Как это так не знаете? — гневно пригрозил им немой. — А если даже не знаете, то я все вижу, и этого достаточно. И дело не только в этом, — продолжал он в негодовании. — Меня уже давно расстраивает и многое другое. Все кражи и убийства, о которых я последнее время читал в газетах, показывают и в кино. Разве для этого выдумали кинематограф? Чтобы обучать людей кражам и преступлениям? Раньше воры были простаками. Теперь кинематограф обучает их, как лучше пользоваться хитрыми инструментами. Не нужно мне такого зрелища! Не хочу я также видеть, как фигляры неприлично выражаются.

— И это еще не все! — продолжал он, хватая меня за руку. Прошлое воскресенье я заметил в одной ложе красивую даму, которая сидела рядом с толстым господином. Вижу, как между ними прокрался симпатичный молодой человек с усиками. Толстый мужчина как раз отвернулся и рассматривал что-то в зале, а симпатичный молодой человек в это время шептал даме о таких вещах, которые даже трудно себе представить. Ну, скажите сами, могу я после этого посещать с сестрами подобные места? Я не знал, что люди так испорчены, — серьезно закончил он. — Потому-то я и решил, что нам лучше оставаться дома с нашими цветами и вести мирную жизнь.