Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

А вдобавок, разве все, что принадлежит ей, вернее, что принадлежало ей, — мысленно поправила себя Адина, в соответствии с тем, как она привыкла говорить теперь о себе с чужими людьми, — разве все это ей купил Джеорджикэ? Вполне возможно, что, не будь ее личного состояния, она бы тоже выглядела, как жена Дана. А если бы она тогда вышла за него замуж, ее имущество было бы нынче в полной безопасности и никто не осмелился бы требовать у нее отчета, осталось ли у нее еще какое-нибудь состояние и сколько именно, никто не отважился бы утешать ее, что ей и через двадцать лет не грозит опасность умереть от голода. Милое утешение! Только на это они и способны. Лучше бы пришли на помощь одинокой, слабой женщине, не пересчитывали, что у нее есть и чего нет, а взяли бы хоть малую толику из своего кармана и вручили ей, конечно, вежливо и почтительно.

Адина почувствовала, что эти неотвязные мысли только причиняют ей боль, вредят ее здоровью. Сознание, что она жертва страшной несправедливости, вновь как-то возвысило Адину над всем остальным человечеством. Ведь она никогда не была несправедливой, никого не обижала, она просто пренебрегала всеми остальными людьми, понятия не имела о тех тысячах и тысячах человеческих существ, которые теперь встали на ноги, взяли власть в свои руки и первым делом арестовали ее мужа, а ее заставили переселиться в несчастный флигель, вынудили существовать за счет старых запасов, превратили в нищую. Да, человечество было к ней несправедливо, да и сама судьба, если уж называть вещи своими именами, тоже была к ней несправедлива: обманула ее, заставив двадцать шесть лет назад выбрать Джеорджикэ, а не Дана. Чтобы успокоиться, Адина еще часик полежала в постели, потом натянула толстые шерстяные чулки, надела плотный халат на подкладке, байковые шлепанцы и затопила печь. Готовясь к предстоящим переживаниям, она медленно выпила успокоительный липовый чай, съела чуточку вчерашнего сливового компота (это полезно для желудка), а когда комната согрелась, осторожно вымылась и принялась за маникюр. Посмотрев на себя в зеркало, она вновь расстроилась Сколько ей пришлось принести жертв, чтобы сделать себе перманент, и вот пожалуйста, — две пряди так и остались незавитыми! Эти негодяи просто крадут деньги у тебя из кармана. Теперь никто не работает добросовестно. Разве так завили бы ей волосы в прежнее время, когда знали, чья она жена? И к тому же они недостаточно почтительны. Торчишь в одной очереди со всяким сбродом, насмотришься на всякие вульгарные рожи; только диву даешься, кто ныне наряжается в нейлоновые шляпки и чулки; дерут с тебя немилосердно, и никто даже не подумает, откуда одинокой и больной женщине взять столько денег, — а после всего этого возвращаешься домой с двумя незавитыми прядями.

Адина сидела теперь у окна, смотрела на снежинки, вьющиеся над садом, и вновь перебирала в памяти все свои главные заботы. Дети жильцов большой виллы пытались съезжать на саночках со склона холма, но снег еще не покрыл как следует землю, и саночки то и дело застревали в липкой грязи, едва припудренной снегом. Однако дети не сдавались, хохотали, сталкивали друг друга в грязь и тут же вскакивали, мокрые, грязные и веселые.

«Какая невоспитанность, какая дикость! — подумала Адина. — Если бы Ирина в детстве посмела так вываляться в грязи, если бы она так извозила пальтишко, я бы ее поставила в угол на целый день, да и сладкого не давала бы три дня. А этих кто может воспитывать? Родители, которые целыми днями прохлаждаются в конторе? Бабушка, которая не встает с постели? Ничего, пусть уважаемая сударыня жиличка займется вечером стиркой и выстирает им пальто, все равно других забот у нее нет! Что она знает о трудностях жизни!»

Когда подошел час обеда, Адина глубоко задумалась, не поесть ли сегодня поплотнее в порядке исключения, так как ей предстоит дать бой Ирине и Санду. В конце концов, она может открыть одну из консервных банок, спрятанных в большом сундуке. Эти иностранные консервы она сберегала еще со времен войны на черный день, когда у нее больше ничего не останется, или она будет занесена снегом здесь, на своем холме, или же, наконец, захочет вспомнить чудесный вкус прежних яств. Мысль о том, что ей необходимо сегодня быть сильной, заставила ее открыть дверцу шкафа, где хранился сундук, и даже приподнять крышку. Но, взглянув на блестящие банки с рыбой, мясом, спаржей и ананасами, Адина тут же передумала. Нет, ее еще не занесло снегом; в кладовой лежат другие продукты; только позавчера она сварила картофельный суп и сливовый компот, так что еды хватит на сегодня и на завтра. Следовательно, употребить банку с консервами будет настоящим мотовством, безрассудным расточительством. Кто знает, что ей еще предстоит пережить? Предположим даже, что пересмотр дела Джеорджикэ начнется скоро. Он все-таки может затянуться надолго, и в конечном итоге старый приговор останется в силе, а ведь одному богу известно, сколько времени продержится этот новый государственный строй. Нет, теперь не такое время, чтобы позволять себе опрометчивые поступки. Она быстро захлопнула крышку, закрыла дверцу шкафа, укутала голову шалью, вошла в холодную кухню, принесла оттуда суп и компот и поела на столике около кровати, перед самой печкой. Есть пришлось прямо из кастрюлек, чтобы не нужно было мыть тарелок. Затем, грустно вздыхая, Адина вымыла суповую ложку и чайную ложечку, глубоко переживая всю унизительность своего положения.

После обеда Адина хорошенько укуталась, легла и, хотя страшно нервничала, проспала до пяти часов вечера.

Туту и Нина играли на ковре новым поездом, недавно полученным в подарок от доктора Берческу. Ирина не могла наглядеться на длинные черные локоны Нины, на ее потешный, круглый, как пуговка, носик, на круглое, как блюдце, золотистое, словно бархатное, личико, покрытое нежным пушком. Она смотрела на дочку, и ее сердце наполнялось радостью и гордостью. Ей принадлежала эта девочка, чудесная, как плод, как цветок, девочка, мимо которой на прогулке никто не мог равнодушно пройти: каждый прохожий останавливается погладить ее, приласкать. Нина чем-то напоминала Санду, но была значительно нежнее, красивее, ярче, чем Санду в детстве, если судить по фотографиям.

Туту был похож на нее, или, скорее, на свою бабушку, на Адину. Такие же огромные голубые глаза, те же рыжеватые волосы, тот же орлиный нос, четко очерченный уже теперь, в пятилетнем возрасте. В отличие от Нины, словно сотканной из нежности и изящества, Туту ребенок исключительно импульсивный, озорной, волевой и отчаянный скандалист. Он энергично добивался всего, что хотел, но действовал не ласками и не подлизывался, как Нина, а логически доказывал, что полюбившаяся вещь ему необходима, и упрямо настаивал до тех пор, пока не одерживал победу.