Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Но ведь если папа не выйдет из тюрьмы (при этой мысли Ирине хотелось плакать), мать сможет прекрасно прожить до конца своих дней, продавая те вещи, которые она припрятала в других местах. Достаточно и того, что она всегда к ней относилась, как к падчерице, пусть хоть теперь подумает о своем материнском долге. Мать уже стара, у нее все в прошлом, какие у нее еще могут быть претензии? Должна же она наконец отказаться от всего, уступить место другим! Для чего ей так много нужно, чтобы жить? Она все время хнычет, жалуется на всевозможные болезни, но в действительности она здоровее Нины и Туту. Она привыкла считать себя больной еще в те времена, когда вела роскошную жизнь за папин счет. Тогда она каждое лето ездила в Карлсбад или Виши и шила себе необыкновенные туалеты специально для поездок. А Ирина оставалась с гувернанткой в пустой вилле и в большом саду. Папа засиживался каждый вечер допоздна в клубе: ведь он тоже мог тогда вволю повеселиться, а когда оставался дома, был очень нежен, всячески ее баловал. Гувернантке всегда было не до девочки: ее мысли витали далеко, и она только и делала, что писала и получала письма от Ганса, ее жениха из Медиаша; они обручились еще десять лет назад и никак не могли отпраздновать свадьбу. Какие бесконечно длинные, печальные и тоскливые дни!..

Затем мама возвращалась, и вновь начинала выезжать в свет, принимать у себя дома, блистать в обществе. Как много мужчин ухаживало за ней! Как она была красива! Когда по вечерам у них бывали гости, Ирина, в своем неизменном кружевном передничке и некрасиво сшитом платье, не длинном и не коротком, устраивалась где-нибудь в укромном уголке и не сводила глаз с матери. Она смотрела на нее с вожделением, восхищением и ненавистью. Ей исполнилось пятнадцать лет, шестнадцать, семнадцать, но никому и в голову не приходило, что в доме есть девушка, молодая девушка. Ее лишь трепали по щеке, как ребенка. Мама получала цветы, много цветов. Ирине же приносили иногда конфеты, тоже как ребенку. Мама громко смеялась и смотрела куда-то вдаль, поверх людей, словно думала о чем-то известном только ей. Она пользовалась огромным успехом. А какой у нее был взгляд, — совсем как у ночной птицы, которая днем ничего не видит. Какой бессмысленный взгляд! Неожиданно она замечала Ирину, притаившуюся в своем уголке, и говорила ей холодно, сквозь зубы: «А ты не идешь спать? Завтра тебе в школу идти. Уроки ты приготовила?» — добавляла она погромче. Как-то раз один капитан осмелился сделать ей комплимент, и мама тут же вздохнула: «Жаль только, что она такая неловкая и огромная. Еще ребенок, а вытянулась как фефела. Просто не знаю, как быть с этой девочкой». Очевидно, комплимент, адресованный дочери, был ей неприятен. А теперь, даже теперь, когда она приходит к ним, она наряжена, тщательно причесана и накрашена. Она была бы рада, если бы Санду за ней приударил, да, была бы совсем не прочь. Еще счастье, что он ее терпеть не может. Но почему она не сводит рассеянного, томного взгляда со своего зятя? Она знает, что когда-то ей это было к лицу…

Дверь вестибюля протяжно заскрипела, потом ее энергично захлопнули. Вернулся Санду! Дети вскочили с ковра и бросились к нему навстречу. Ирина медленно вышла из спальни, с трудом отрываясь от нахлынувших на нее воспоминаний. Лицо Санду было холодное и мокрое.

— Разве на улице снег, Санду?

— Небольшой. А королева-мать еще не заявилась?

— Еще нет, кажется обещала прийти к семи…

— А почему на тебе лица нет? Ясно, что ты уже напугана предстоящей встречей. Я тебя очень прошу, Ирина, без сантиментов! При малейшей слабости с твоей стороны эта женщина проглотит тебя с потрохами. Разве ты ее не знаешь?

— Знаю! — вздохнула Ирина. — Давно знаю.

— Ну, это, положим, не так! Только я тебе раскрыл глаза. Когда мы познакомились, ты ее обожала.

Ирина запротестовала, и на этот раз весьма энергично.

— Нет, когда мы познакомились, я уже давно ее не любила. Я ее обожала только, когда была совсем маленькой, хотя она меня всячески обижала. Ты знаешь, она была чудо как красива, изящна и элегантна… — Ирина запнулась. — Вульгарна, но красива.

— Красива! — расхохотался Санду. — Для ребенка нет никого красивее матери. Это с ее окаменевшей, невыразительной физиономией, со слепыми, словно у статуи, глазами?

— Она была красивой. Откуда тебе это знать! Все в городе были влюблены в нее, а меня… меня это всегда удивляло. Теперь от ее былой красоты не осталось ни следа.

Раздался продолжительный звонок.

— Не уступай ничего, не отдавай ничего, — свистящим шепотом приказал Санду. — Постарайся не затягивать разговор, необходимо избавиться от нее как можно быстрее, а то к ужину у нас будет доктор Берческу, и я не хочу, чтобы он встретил ее у нас. У него шурин служит в суде, и я вовсе не желаю, чтобы он подумал, что я имею хоть какое-нибудь отношение к таким процессам.

После всех этих поучений Санду повернулся и пошел открыть дверь.

Деревенская девчонка, помогавшая Ирине по хозяйству, приоткрыла дверь кухни и просунула голову в комнату. Проходя мимо, Санду захлопнул дверь перед самым ее носом: «Незачем ей подсматривать, сразу же разболтает по всей улице!»

Сняв в вестибюле пальто, Адина вошла в спальню с достойным и в то же время печальным видом невинного страдальца, который с трудом держится на ногах.

Дети инстинктивно повернулись к вошедшей, зная, что гости всегда их ласкают, восхищаются ими и приносят подарки. Однако Адина торжественно и грустно опустилась в кресло, посмотрела на них своими большими голубыми, ничего не выражающими глазами, спросила, едва шевеля губами: «Дети здоровы?» — словно они сами еще не умели разговаривать, затем поднесла платочек к глазам и заплакала. Ирина и Санду молчали. Выгоднее дать ей высказаться первой, выяснить ее намерения: чего именно она хочет, как думает на них нападать — и в зависимости от этого отбить ее атаки.

— Я больна, я страшно больна, — начала Адина, — даже не понимаю, как у меня хватило сил добраться сюда. У меня больная печень, расстроены нервы, больной желудок, и кто знает, может быть, поражены и легкие…

Санду искоса с саркастической усмешкой взглянул на Ирину и продолжал молчать. Ирина поудобнее уселась на стуле и тоже упорно молчала.

— Я одинока, и никому даже не взбредет в голову оказать мне хоть малейшую помощь. Никто даже не интересуется: что делает эта несчастная женщина, дни и ночи одна в своей трущобе? Кто колет ей дрова? Кто топит печь? Кто скажет ей хоть одно доброе слово?

— У вас есть подруги, — сухо бросил Санду.

— Подруги? А что за прок в наши дни от дружбы? Подумать только, сколько добра делал им бедный Джеорджикэ, — отвозил их домой на машине, устраивал их родственников, даже самых тупых, на хорошо оплачиваемые службы. Какие он задавал банкеты!