Евгений Туинов - Человек бегущий

— Садитесь, — велел он сухо.

И новая волна раздражения поднялась, только подумал он о том, как и что станут сейчас они говорить ему. А что, если просто самому раздать им билеты, пускай пишут свой детский лепет на бумаге? Во всяком случае, так будет легче, да и не пойдет он на поводу у этого хитреца, пометившего легкие вопросы. Андрею Владимировичу почему-то хотелось, чтобы он был один, шулер этот, умник, чтобы класс был тут ни при чем. Блажен, кто верует, конечно… Но после того, что рассказала ему недавно баба Шура, это была, пожалуй, единственно приемлемая сейчас форма общения с ними. Он понял, что ему просто надо посидеть молча, все обдумать.

— Приготовить тетради, — холодно сказал Андрей Владимирович, не глядя им в настороженные глаза. — Дежурные, раздать билеты. Каждому тридцать минут на письменный ответ. Учебниками пользоваться можно. Но если засеку у кого слово в слово из учебника, поставлю «кол».

— А если через слово?

Ему даже показалось, что он ожидал этого вопроса. Все-таки привык уже к классу, успел почувствовать.

— Видно будет, — ответил он устало. — Но лучше не рисковать…

И наконец-то все затихло. Андрей Владимирович откинулся на спинку стула и вытянул ноги, расслабился. Баба Шура, конечно, поведала ему такое, что было о чем подумать. Впрочем, давно пора было вообще причесать свои мысли и чувства, оглядеться, очухаться, побороть странную в его годы растерянность и решить для себя, что же делать дальше, как жить, как работать, как учить. То есть это и растерянностью нельзя было назвать, но что-то ведь случилось такое — смута в душе, непокой, тревога, что-то ворочалось в нем, не находя себе места. И вот сегодня он будто бы кое-что нащупал, стал понимать или только чувствовать стал на первых порах, но вроде бы чувствовать правильно.

Эта девочка, кажется, Лена, — он ничего в их классе не вел, потому хоть и силился, а все не мог вспомнить, представить ее лица и нервничал почему-то из-за этого, пока баба Шура торопливо рассказывала о всех ее несчастиях. Банальная, в общем-то, история: лето, деревня в соседней области, старенькая бабушка, речка, наверное, песок, солнце — так ведь, всегда и бывает — и здоровый, небось как эти вот бугаи, ломающие сейчас головы над простейшими в их возрасте вопросами, эдакий кровь с молоком, розовощекий юноша на тарахтящем сверкающем мотоцикле, лихой наездник, почти рокер, о которых уже пишут в газетах, одинокий ковбой в джинсах, должно быть, и в застиранной выгоревшей футболке с непременным «адидас» по фасаду… А Леночка еще и не красавица, как уверила баба Шура с сочувствием. Туда, значит, сюда, познакомились, прокатились раза три на мотоцикле, где-то там, во лесу ли, в огороде, усмирив своего стального коня, он поцеловал ее с щедрым, неотразимым пылом и уехал себе, растаял в клубах пыли и в грохоте, романтическом и жутком. Ну не только, разумеется, поцеловал. От одних поцелуев животы потом не растут. Все бы ничего, кабы девочке этой было лет хотя бы пятнадцать. Впрочем, больше всего бабу Шуру заботило то, что их Леночка не окончила к тому времени восьми классов. Потом все плакали: сама Лена, ее мама, розовощекий юный мотоциклист, которого баба Шура как-то сыскала ведь на проселках отчизны и затащила в свой кабинет. «Так хотелось ему в глаза взглянуть! — говорила она уныло. — Ясное дело: проку с него что с козла молока, но хоть припугну его, думаю. Испугался, шельмец, сначала. Это правда! Всплакнул даже для полноты картины. А потом, гляжу, оклемался малость, да и я, говорит, не я и хата не моя, мало ли, говорит, их со мной каталось, всех и не упомнишь. Мамаша Леночкина, видит такое дело, тоже в кусты сиганула — ушла из дома, где-то у ней там любовник завалялся, выискался. И осталась наша восьмиклассница о растущим пузом, в смысле с животом, да с пьяницей отцом в одной квартире. Жизнь! Ну что я, по-твоему, должна была с ней делать. Андрюша? Матери все равно, что она и как, отцу тоже дело до нее есть ровно до первого пропущенного стакана, даже обольститель этот ее, охмуритель розовощекий, не то украл чего, не то кого избил, не то с наркотиками залетел — в колонию, значит, угодил голубок, отъездился на мотоцикле-то. Одна школа у нее и осталась, если рассудить. А я что могу? Мне еще беременной ученицы в восьмом классе не хватало! На аборт, думаю, ее послать, что ли? Жалко! Так-то оно всем любо-дорого, всем бы и проще, да ей, думаю, каково, если детей потом, дурочка, иметь не сможет. Да и ребеночек ведь… Грех, он и есть грех. В общем, носи, говорю ей, будем рожать! Отходила она у меня аж полгода в восьмой-то класс — никто ни сном, ни духом. Если, говорю ей, плохо вдруг станет — тошнота там или головокружение, или просто отдохнуть, говорю, шепни мне на перемене, буду домой отпускать. Она, правда, не злоупотребляла. Раза три я ее всего домой и спроваживала, да несколько раз приходила, бывало, на большой перемене, полежит в кабинете у меня на диване и на урок. Гляжу на нее, Андрюша, сердце кровью обливается, а сама так думаю: наша обязанность дать ей среднее образование. Хочешь, не хочешь, можешь, не можешь — должны. На то и закон есть о всеобщем среднем. Потом, когда уже заметно сделалось, я к ней сама домой ходила, по всем предметам тянула, проверяла. Не поверишь, а даже немецкий язык кое-как вспомнила. Вот ведь уж рожать ей не сегодня завтра, уже ребеночек ножкой в животе тукает, а она сидит примеры по учебнику разбирает. В мае, перед экзаменами, она мне и родила. Мальчика! Три четыреста… Короче, надо нам, Андрюша, проэкзаменовать ее, чтобы все честь по чести было. Ну, сочинение там я, конечно, сама приму, ты членом экзаменационной комиссии пойдешь, а вот математику… Кого ты посоветуешь? Чтобы не разболтали, не подняли нездорового ажиотажа вокруг!.. Ты же понимаешь…». И он посоветовал посвятить в это дело Наденьку. А что, молода, но серьезна, надо же доверять молодежи… «Я ведь что открылась тебе, Андрюша? — в сердцах спросила баба Шура, когда о Наденьке поговорили. — Больно тяжело мне все было в себе носить целый, почитай, год! Это куда же оно идет-то все, Андрюша? Тревожно, боязно мне за них!..»

Ему тоже давно было и тревожно, и боязно, но надо, видно, было услышать это от бабы Шуры, чтобы почувствовать и задуматься. И у него была дочь-семиклассница, и о ней он, конечно, помнил… Вот и они, десятый «А», олимпийские надежды, сидели перед ним, сутулились, горбились над крошечными своими столами, выводили свои каракули, тяжело извлекали мысли из ясных, чересчур, пожалуй, незамутненных своих головушек, и где-то совсем рядом металась между пьяным отцом и плачущим маленьким ребенком, маленькой жизнью, которой не знала она еще цены, как-то ведь билась там эта Леночка, сражалась с этим неизвестным ей, с жестоким для нее, с несправедливым миром. Да, школа примет у нее экзамены — сердобольная и твердая баба Шура, серьезная не по годам Наденька и он сам, — даст ей среднее всеобщее, соблюдет порядок и закон, воздаст скудной справедливости. Но что это для нее? Что будет с ними со всеми? Что началось уже? Что делать? Андрей Владимирович как бы с завистью подумал о твердости бабы Шуры. Но ведь даже ей отчего-то тревожно. А скоро и самому принимать школу. И хватит ли ему мужества разобраться во всем, хватит ли веры в себя и в правоту дела своего, хватит ли терпения и сил? И он почему-то вспомнил прошлое ЧП, тех трех пятиклассников, Рыжова, Варнакова и Косарева, которых они с бабой Шурой приволокли со стройки неподалеку на прошлой неделе, очумелых, надышавшихся клеем, бледных и вялых. И глаза их вспомнил, совершенно одинаковые, как с конвейера, у всех троих глаза — пустые, смазанные, безразличные, словно души этих ребят уже отлетели, оставили их, и глаза дотлевали последними угольками, угасали вместе с жизнью. «Ну вы поглядите на них, Андрей Владимирович! — будто наяву услыхал он голос бабы Шуры. — Ну куда это годится-то? Ну что мне с ними делать? Спасибо, женщина с улицы не поленилась, зашла. Там, говорит, на стройке, школьники ваши сидят с полиэтиленовыми мешками на головах, балдеют, наверное. Одному, говорит, уже плохо. Я пальто в охапку — и к ним. Ясное, думаю, дело, что балдеют они, а не в космонавтов играют. Бегу и не знаю, что и скажу-то им. Вот с полдороги за вами вернулась. А вы думаете, они нас сейчас слушают? Рыжов, а Рыжов, ты меня узнаешь? Во-во, глядите, Андрей Владимирович, на него… Они ж вон все трое под парами, глюков ловят. А тут мы с вами вместо глюков. Конечно, они нас не замечают. А, Рыжов?.. Да, что же это такое-то, господи! Да кто же вас в эти мешки мордой-то сует?.. Устроить в школе месячник борьбы с курением, что ли? Хотя бы с курением…»