Евгений Туинов - Человек бегущий

— За двадцать пять, — честно — ну молодец! — признался, выложил его историку со всеми потрохами на блюдечке с золотой каемочкой Карпухин.

Что ж, теперь этот остолоп не только флага, но и жеваной резинки от него не дождется. Борик зевнул на публику, мол, а мне-то что, и обвел класс скучающим взглядом. Стараешься, крутишься тут для них, а они тебя же и закладывают за рубль за двадцать…

Историк что-то писал там у себя за столом. Карпухин покраснел, как редиска. Догадался, что не то вякнул, наверное. В классе было тихо.

— Знаешь, Юдин, про обезьяну это ты здорово, конечно, выдал, — сквозь какую-то преграду, будто из-за стенки, донесся до него голос историка, — но пора мне с твоим отцом познакомиться. Не с матерью — с отцом! — зачем-то уточнил он. — Ты уж не забудь, передай ему мою записку.

С отцом, так с отцом… Если он, конечно, захочет в школу тащиться. Раньше ведь всегда Дина ходила. Борик принял из рук историка записку и, вернувшись на место, тайком развернул ее под столом, прочел:

«Уважаемый Владимир Борисович! С Вашим сыном беда. Прошу Вас завтра же, или когда удобно, зайти в школу к учителю истории Воропаеву…»

Дальше стояли число, подпись… Что он, совсем, что ли, отцу такие записки передавать? Борик прикинул, как выкрутиться, но сразу ничего на ум не пришло, вспомнилось только, как отец говорил, что, мол, если попадешься на скупке-продаже, то на его помощь рассчитывать нечего и, мол, вообще надо привыкать к самостоятельности. Это прямо бзик какой-то у отца был. Он считал, что только то, чего сам достиг, и остается в человеке. Даже плавать Борика учил когда-то по этой своей варварской методе. Ничего, что-нибудь придумается. Плохо, конечно, что попался он не кому-то, а этому историку, И эта майка еще. Да знать бы где упасть…

До звонка еще время было. Историк, как соловушка, все заливался по поводу карпухинского дурацкого ответа. Опять смеялись одноклассники. Это он умел — историк-то — владеть их вниманием, где надо, настроить на серьезный лад, где можно, дать и поржать вволю для разрядки. Борик и сам не раз ловил себя на том, что тоже ведь подчиняется чужой учительской воле, тоже смеется или сосредоточенно думает над чем-то. Вот из-за этого-то его умения властвовать Борик больше всех в школе и боялся учителя истории. Собственно, он, Андрей Владимирович Воропаев, пожалуй, и стоял у него на пути, если уж быть до конца честным перед собой. Потому что нечего было и мечтать о захвате власти в школе, пока не разгадан он, их историк. Гадать-то особенно было нечего. Воропаев, конечно, имел слабости — и какие! Был в некоторых вопросах очень наивен. Но в какие-то мгновения, как, например, только что, Борику казалось, что историк видит его насквозь. Вот это — непредсказуемость — и пугало. А так в наивности своей он доходил, пожалуй, до заоблачных высот. Недавно ни с того ни с сего в разговоре о влиянии западной пропаганды на нашу молодежь вспомнил вдруг, вытащил откуда-то богом забытую, сильно когда-то красивую княгиню Евпраксию, которая то ли с горя по мужу убиенному, то ли преследуемая татарами сиганула с младенцем на руках с какой-то там церкви и разбилась. Но честь, значит, сохранила и все такое прочее. И это у историка должно было служить примером стойкости и чистоты или чем там еще… Он бы, конечно, еще глубже копнул, например, во времена динозавриков. Что уж там мелочиться-то! Эффект все равно был бы тем же. Сейчас ведь любая девчонка-пятиклассница эту шуточку знает, что если, мол, насилуют и помощи ждать неоткуда, надо попробовать расслабиться и получить удовольствие. Кстати, насчет эффекта — у них вон в классе Алку Кроткову после этого Евпраксией звать для хохмы стали. Она же с вышки в бассейн прыгает и тоже красивая.

Однако была в историке и звериная какая-то, нет, зверская, конечно, проницательность, и вообще — Борик это знал — многие его в школе любили. Короче, это уж настоящая была сила, и стоило с ним потягаться. Это не фанатичная баба Шура, которой лишь бы учились хорошо, желательно без троек, не курили в сортире и не хулиганили явно, в том смысле, что неявно тоже, конечно, она не любила, когда хулиганили, но этого ведь она не видела, а значит, ее это и не касалось. В общем, бабу Шуру ничего не стоило обвести вокруг пальца. Например, прикинуться паинькой, и все дела. Ей этого хватало, видать, для счастья. Но историк… Тут все было сложнее.

Новенький жил в самом начале переулка Пирогова, в доме напротив больницы, жил хоть и в маленькой, но в отдельной двухкомнатной квартире, окна которой выходили во двор-колодец. Можно сказать, по соседству, жил, потому что ну что там два квартала по проспекту Майорова и один по улице Плеханова, или если иначе, то квартал по Пирогова и два по Фонарному, и вот же он, дом Грушенкова. И двор у них тоже колодец, и потолки тоже высокие, и лестница кошками провоняла, только если новенький на самой верхотуре устроился, на последнем, значит, ближнем к свету этаже, то Грушенков даже днем, особенно зимой, электричество в комнате палит — у них из окон второго этажа небо видно, лишь если вплотную прислониться к стеклу или — еще лучше — если перегнуться через подоконник и высунуться во двор. И дворничихи у них по утрам гремят пустыми мусорными бачками, и голуби на весь двор воркуют гулко и тревожно, и если уж дядя Коля Лосев с четвертого этажа запоет про свой камыш, так слыхать даже в ванной. К новенькому пришлось, правда, карабкаться по стертым крутым ступенькам довольно долго. Наверное, это утомительно, если каждый день да по несколько раз, если за почтой сгонять или там мусор выбросить. Лифта, конечно же, не было, потому что лестница скорее всего была когда-то черной. И потом входить в квартиру к новенькому нужно было через кухню, которая начиналась сразу после крошечной прихожей. Тоже неудобство… А в этой кухне еще и ванна стояла за полупрозрачной мутной занавеской. Но Грушенков, наконец-то донеся свой большой и хворый нос до рукомойника и сунув его под струю холодной воды, все же привычно позавидовал новенькому. Он вообще заранее завидовал всем, у кого была отдельная, без всяких там соседок и подселенцев, квартира.

— Проходи, не разувайся, — позвал новенький, когда он отошел малость под краном.

Если честно, то идти сюда, в гости к Цуканову, Грушенков совсем даже не собирался, как не хотел поначалу и открываться, откровенничать с этим заботливым, немного все же, наверное, чокнутым новеньким, который зачем-то дожидался его в школьном дворе. Впрочем, зачем дожидался, стало ясно с первых же слов.

«Ты не подумай только, что мне денег жалко», — сказал ему Цуканов, когда он чуть не сшиб его с ног, выбегая из дверей школы.

Ах!.. Ох!.. Они, видите ли, мучаются совестью, можно сказать, болеют душой из-за того, что не дали, хоть и имели, ему денег в долг. Какие, однако, телячьи нежности! Грушенков опешил ото всего услышанного и на мгновение забыл даже про разбитый нос. Чтобы этот бедняга не страдал так, ага, можно было, конечно, молча взять у него деньги и бежать себе дальше. Все же из носа по-прежнему текло, да и противно же было пускаться в какие-то объяснения. А новенький ведь так горестно смотрел на него, так сопереживал, что вот-вот можно было ждать и заботливых, сочувственных вопросов. Но деньги у Цуканова были дома. По дороге — а идти было — кот наплакал — Грушенков как-то незаметно все же расслабился, раскис. Черт же его дернул вообще с ним пойти! Да деньги нужны… И то ли стало себя жалко, то ли Марципанов этот действовал расхолаживающе — так ведь нет-нет, а зыркнет своими глазищами, будто навылет, прямо в душу глянет — но в какой-то момент, в общем, раскололся Грушенков, сболтнул что-то про кассеты с записями, про то, что вот задолжал, про Борика и про проценты, кажется, еще… Вот ведь как устроен, оказывается, человек — не хочешь, а скажешь, проболтаешься, если подкатит комок к горлу, если слабость в ногах и если смотрят на тебя всё понимающими глазами и кивают, кивают сочувственно!.. Нет, как-то не верилось, что этот Цуканов воспользуется когда-нибудь его слабостью в своих, плохих там целях. Но и противно было сознавать, что ты слаб уж настолько…