Евгений Туинов - Человек бегущий

И сейчас, оглядывая незаделанные следы протечек на потолке в комнате новенького, эти желтые, лиловые, зеленые с фиолетовым разводы, — так, с поднятой вверх головой, было легче справляться с носом, — он не то чтобы жалел, что проболтался, а недоволен был собою, и все тут. И долг ведь был только его, и их отношения с Бориком тоже никого не касались. Он даже Славке Протасову — другу до гроба — он и ему никогда не жаловался, если попадало от Борика. А тут — на тебе! — не сдержался, стало быть, открылся, раззявился… И перед кем? Без году неделя как в школе, в их классе… Цуканов-Марципанов! Подумаешь, за одной партой сидят!.. Андрей Владимирович велел, вот и сели. И деньги эти — двадцать рублей, хотя теперь, конечно, двадцать два — ну они же не повод для того, чтобы слюни распускать. Грушенков и злился на себя, и вроде бы заведомо себе прощал. Ведь очень уж въедливый этот новенький: «Что? Почему? Как? Зачем? Больно ли? Не кружится ли голова? За что он тебя?..» Все эти вопросы Цуканов вывалил на него по дороге, можно сказать, обрушил, забил, усыпил бдительность. И все они, вопросы эти, были не праздными, не из серии — ну как жизнь? — и, главное, относились только к нему, к Родиону Грушенкову, к Родине, как иногда стал называть его в своих письмах брат Серега: «Вы у меня теперь и есть Родина, ты и мать» — и было видно, что новенький честно сочувствует ему и интересуется им. Как-то отвык он от этих нежностей, от внимания… А может, и не привыкал? У него тоже только мать да брат. Отец что? Так, звонит изредка, спрашивает об оценках, — свет на них клином! — о поведении, советует во всем матери слушаться. Ну как заведенный, ей-богу, ну каждый ведь раз об одном и том же, об одном и том же, только поздоровается, а уж Грушенков знает слово в слово, о чем он спросит, уж и ожидает прямо. Да и мать-то что? Матери тоже лишь бы сыт-одет был, лишь бы не хуже других, лишь бы люди пальцем не показывали. «Ты у меня не хуже?» Этого она будто бы боится, если хуже окажется…

— На, приложи сверху, — сказал, появившись из своей кухни, новенький и протянул Грушенкову два кубика льда.

Наверное, в холодильнике у него специально было для чего-то приготовлено. Коктейли там или просто воду остужать… Грушенков прислонил оба кубика к носу чуть выше переносицы и застыл так в неудобной позе с задранной головой. И что вот он такой заботливый, этот Цуканов? На дружбу набивается небось. Ага! Два почти месяца в классе, а ни с кем толком не сошелся, все особняком держится. Гордый, не гордый?.. А кто теперь не гордый? Все себе на уме. И этому небось надо чего-то… Только чего?

— Как? — спросил Цуканов.

— Ломит, — признался Грушенков с неохотой, но надо же было как-то беседу поддерживать, да и до денег пока у них не дошло.

В комнате новенького еще не все вещи были распакованы. В углу, чуть ли не до потолка стояли друг на дружке картонные коробки с торопливо выведенными на боках надписями: «Книги. Рукописи. Инструменты. Книги. Книги…». Узкая раскладушка была застелена овчинным тулупом. Похоже, на него ложились, им укрывались, да еще и под голову совали.

— Чего это? — вежливо спросил Грушенков, кивнув на раскладушку.

— А сплю я здесь, — отмахнулся новенький. — В школу торопился, не застелил как следует.

— А как следует? — удивился Грушенков.

Новенький пожал плечами, не ответил.

Что же этот Цуканов и вправду спит на овчине, без простыни, без пододеяльника и наволочки? Это же с кем в одном классе они все учатся, а не знают! Оригинал, снежный человек, йог засекреченный… А нос-то, кажется, заморозило. Грушенков пошмыгал им, посопел и вытер мокрые руки о штаны. Лед весь растаял.

— Кто же вам жрать готовит? — бесцеремонно спросил Грушенков, быстро освоившись, привыкнув ко всему увиденному.

— Когда отец дома, так по очереди, — охотно объяснил Цуканов. — Когда в командировке, я сам стряпаю.

— Уважаю, — сказал Грушенков.

Он не лукавил, уважал честно, потому что справно умел почти все женские дела по дому делать — ну пожрать там если сварганить, пуговицу пришить, постирать-погладить, даже на спицах вязать и шить на машинке. Но пора было и честь знать. Грушенков встал со стула.

— Может, чайку попьем? — спросил новенький вежливо.

— Ага… То есть нет! — вдруг спохватился Грушенков, испугавшись, что от чая нос отогреется и, значит, опять… — Давай деньги. Я побежал. Тут в одно место еще надо… И вообще, чего дома-то сидеть?

Новенький, кажется, покраснел. Как же, про деньги ему напомнили! Мог бы и сам догадаться. А то тянет кота за хвост. Грушенков, пока новенький вышел в другую комнату, зыркнул на свое отражение в пустой книжной полке, толком ничего не разобрал, поморщился от нудной протяжной ломоты, от ставшей уже привычной боли в носу и подошел к окошку. Внизу виднелся пятачок двора. Драный котяра сидел у кого-то за стеклом на подоконнике четвертого этажа. Мокрый рыже-бурый скат крыши отражал хмурое небо. В угловом водостоке каким-то чудом скопилась подернутая зеленым мохом землица, и на ней пустила разрушительный свой корень облетевшая уже, кривая березка. Нет, все же последний этаж — это не второй. Подумаешь, потолки каждый год белить!.. Зато к небу ближе.

— Держи, — тронул его за плечо новенький, и две красные бумажки хрустнули у него в руке.

Сегодня он ему долг и вернет. Пусть подавится! Разве Борик ожидает сегодня? Грушенков сунул деньги в карман и, не зная, о чем же спросить еще новенького, — неудобно было все-таки так вот сразу и уходить, — потоптался на месте, чувствуя, что топчется-то в маленькой луже. С ботинок натекло!

— Я тут наследил тебе, — сказал Грушенков.

— Ничего-ничего, — заботливо оборвал его новенький.

— А кем твой отец работает-то? — нашел наконец Грушенков, о чем его спросить.

— Батя-то? — кажется, смутился новенький. — Он у меня зодчий. Дома проектирует, коттеджи, приусадебные постройки, целые улицы, поселки… Он по области, на селе, избы, короче, его профиль. Дворец культуры однажды был, мотель, кемпинг. Часто в командировках, а так здорово. Летом мы вместе ездим. Завтра приезжает. Месяц дома не был…

— Я тебе недельки через две отдам, ладно? — спросил Грушенков, честно завидуя новенькому.

Все же с отцом живет, не с матерью. И звучало все это непривычно, значительно — зодчий, дома проектирует…

— Архитектор, что ли? — спросил Грушенков, потому что новенький примолк.

— Ну да… — как-то рассеянно отозвался Цуканов. — По-русски — зодчий. Ты знаешь… Я тебе все-таки скажу…

И чего, чего вот он гонит там? Какую волну? Нехорошее предчувствие уже родилось у Грушенкова, и он с тоской подумал, что надо бы уходить скорее…

— Я должен все же сказать… — мямлил новенький. — Тебе бы завязывать с ним… Ну с этим буржуем… Он же… Ну и музыка его. Я понимаю, конечно…