Евгений Туинов - Человек бегущий

Славка простонал, чтобы услышать себя. И услышал. Он жив еще, и хочет пить, и хочет покоя и тишины. Он устал превращаться, перетекать, менять облик, формы, сущность и лики. Он ни за что больше не купится на Блудовы эти штучки, на слабо, он будет хорошим мальчиком, хорошим-хорошим, лучше некуда, у него ведь Груня — кто его защитит? — у него отец, которого жалко. А Блуд и есть Блуд. Где он берет свою отраву? Не все ли равно… Надо просто остановиться, спуститься на землю и хорошенько все обдумать. Думать, думать… И почему он не в школе? Почему лежит тут? И где он видел эту собаку? Была ли собака? А ведь была, бежала и обернулась… Собака с лицом Груни. Или отца? Или сам он был этой собакой, боящейся камня и палки, с вечно поджатым хвостом, с ледяным суеверным страхом в маленьком сердце… Сердце в разрезе. Артерии — красным, вены — синим. И кровь горяча и тягуча, тяжела, кровь, кровь, как краска, как томатная паста, как крем из тюбика, как сон, как бред… Он покурил, и ему ничего, только рвало, рвало, выворачивало наизнанку, он не слабо, но у него горе. Горе!.. Горе!.. А какое?

Славка в последнем, каком-то неистовом, яростном, будто в предсмертном усилии заставил себя оторвать голову от тахты, разлепить веки — набрякшие, каменные, тяжелые, неподвижные, и сесть, подперев летящую, катящуюся куда-то, как с плахи, голову вялыми, бессильными руками. И снова мутной волной захлестнуло мозг, снова повело его в сторону, но травить уже было нечем, и гнусное, пустое, усталое тело подрыгалось в бесплодных конвульсиях и затихло. Надолго ли? Но он жив. И хлопнула дверь, и чьи-то шаги по коридору… Это хорошо, что он сидит, это здорово!.. Только бы открыть еще глаза, только бы… А зачем? «Кто там?» Он не услышал себя. И застонал от бессилия. Тогда услышал. Если там мать, она испугается стона, если отец… Ну и пусть!..

Таким он еще Славку не видел никогда: дурным, вялым, бессмысленно смотрящим из-под безвольно приспущенных век красными, как у пса, глазами, стонущим и жалким. И ведь кто? Славка Протасов, за чьей широкой спиной он, малосильный Грушенков, обделенный мощью и статью, вот уже восемь почти лет чувствовал себя как за каменной стеной. Пьяный, не пьяный? Вроде бы от Славки и не пахло. Грушенкову очень не хотелось думать о друге плохо, то есть самое уж плохое он гнал от себя и от Славки, но все попытки хоть как-то расшевелить его, разговорить, растормошить ничего не дали. Славка то снова валился на тахту, предсмертно закатывая глаза, так, что между неплотно прикрытых век жутковато белели белки все в крупных, будто от натуги набухших, красных капиллярах, то бормотал что-то бессвязное, как сумасшедший, едва шевеля бледными, синюшными губами, то принимался как-то нутряно, всем существом своим, всею плотью стонать, даже нет, не стонать, а как бы выть, громко и дико, как бывает воет человек во сне, если снится ему что-нибудь страшное, то вовсе уж начинала вдруг колотить его дрожь, бить злая лихоманка, и тогда серое лицо Славки наливалось на щеках нездоровым румянцем, и весь он сжимался в трясущийся нервный комок и издавал противные горловые звуки.

— Ну ты даешь! Ага… — растерянно бормотал Грушенков, не зная, что и делать-то ему, как быть, чем помочь другу. — Может, воды тебе? Пить, хочешь пить?

И Славка промычал что-то, похоже, утвердительное. Грушенков сходил в кухню, налил воды из-под крана в большую пол-литровую кружку и на обратном пути заглянул в ванную, прихватил с собой эмалированный белый тазик с желтым рисованным утенком на самом донышке, озорно разинувшим свой широкий красный клювик. Тазик он поставил Славке между ног, а водой стал поить его сам — по глоточку, осторожно, как поят тяжело раненных в фильмах про войну. Вода лилась через край, Славка мучительно ловил ее непослушными губами, делал неестественно громкие трудные глотки — и все это сопровождалось нетерпеливым, почти блаженным стоном, так что Грушенков понял: вода пришлась как нельзя кстати, с водой он угадал. Как, впрочем, угадал и с тазиком, потому что Славка вдруг задергался, закашлялся… Грушенков прощально взглянул на бравого утенка на дне тазика и отвернулся. Неужели все же наркота? Ему даже сейчас, когда наконец выговорил, хоть и про себя, хоть мысленно, выдавил это страшное слово, ему не хотелось в него верить. Пусть кто угодно, но Славка, друг до гроба, навсегда… Неужели это правда? И как вовремя тогда он зашел к нему! Да, зашел, чтобы пожаловаться на Борика, достал денег долг вернуть, так что можно и пожаловаться, сил ведь никаких… А тут вона что. Славке самому нужна его помощь. И ведь дверь в квартиру была настежь…

Сколько же сейчас времени? Мамаша Славкина может нагрянуть. Грушенков почему-то всегда побаивался Славкину строгую мать. Не то чтобы очень, но все-таки робел при ней малость и не любил долго засиживаться у Славки, если мать его была дома. А дома она была гораздо чаще — работа такая, — чем Славкин отец, с которым было проще, потому как в их дела он не совался, что есть, что нет его — все едино. Но мать… Мать у Славки была любопытна: что? как? где? с кем?.. «Как учишься? Какие оценки за четверть? Разрешают ли тебе родители так поздно возвращаться домой? Что скажет твоя мама, если ты засидишься в гостях?» Это все она его, Грушенкова, пытала. И от кого, от кого, а от собственной матери Славка защитить его не мог… Что же с ним делать теперь, с таким?

Грушенков взглянул на часы. Было еще не поздно, отличники небось доделывали домашнее задание, хорошисты только брались за него, а такие, как он, лишь виновато думали о том, что завтра станут говорить у доски. Но завтра было еще не скоро, и чувство вины пока не окрепло в нем настолько, чтобы мешать жить. Да и другие перебивали заботы… Он сходил в ванную со Славкиным тазиком. Утенок опять засиял с донышка своим алым клювом. В комнату к Славке возвращаться не было сил. Грушенков оставил тазик в коридоре, прошел в кухню и приблизился к окну. Сквозь облетевшие деревья виднелись тусклые купола Никольского собора. Погромыхивал красный трамвай на повороте. Грушенков пошире отворил форточку. Страшно было слушать, как Славка там, за его спиной, в своей комнате стонет и воет волком. Из калитки в чугунной черной ограде собора вышли две старушки-богомолки и засеменили через трамвайные рельсы, опасливо зыркая по сторонам. Надо его водой еще поить и поить, чтобы брюхо промылось, наверное. Хотя что брюхо? Если это наркота, то водой тут вряд ли поможешь. Она в крови, в мозгу, в клетках, как говорили им на беседах врачи. Она везде, ее не вымыть. Какая же сволочь втянула его в это? Грушенков отказывался верить в то, что Славка добровольно мог сунуться в такое дерьмо. Хотя сунулся же! Что он затих там?

Грушенков пошел к другу, захватив тазик по дороге. Славка будто обрадовался ему. Да тазику, тазику обрадовался. А Грушенкову… Что ему радоваться? И узнаёт ли Славка его сейчас? Вряд ли. Вот он, сидит, утеночка в тазике опять пужает, что-то вякает себе под нос и воет, воет. Он что же, совсем, что ли, оборзел? Грушенков насмотрелся на этих шизиков, которые клей или краску нюхают, на этих болванов, — два года процедур и жирное пятно на легких, частичная потеря памяти и другие похожие радости, как объяснил ему брат, — на недоумков этих насмотрелся, на идиотов, на самоубийц. Да и что на них было смотреть? И тошно, и грустно… Грушенков всегда избегал этой мерзости, зная себя, даже не попробовал ни разу, страшась втянуться, хоть и предлагали, и силком один раз тащили — тот же Блуд в Славкином дворе. Он боялся стать рабом, беспомощным, жалким животным, скотиной, которая день ото дня теряет остатки облика своего человеческого, несвободы боялся, зависимости, чужой этой, бездушной власти над собой. Ведь он такой увлекающийся, а тут только начни, только сунь коготок, только вляпайся, голову подставь под это ярмо, а дальше не твоя забота, дальше, как по рельсам, понеслась душа… Нет, не в рай, а прямо в выгребную яму, на помойку, на кладбище, дальше ты уже не человек…