Евгений Туинов - Человек бегущий

С Лидой у них были сложные отношения. То есть Алекс-то знал, что ничего сложного в них не было, но предпочитал играть в кем-то когда-то придуманные сложности, всячески поддерживал, подновлял этот крошечный миф, как поддерживал бы и подновлял любое вранье, даже самое скандальное и грязное, лишь бы это было ему на руку, поднимало популярность их «Завета» и его собственную популярность. Алекс вообще признавал теперь лишь то, что шло «Завету» на пользу. Всего остального для него либо не существовало, либо он нарочно этого не замечал. «Завет» был его детищем, хоть само название их банды и придумал Борик Юдин. Но плевать в конце концов на название — хоть горшком пусть зовут, лишь бы в печь, как говорится, не ставили. «Завет» так «Завет». Он уже привык. И дело не в имени, а в сути, в самой их рок-команде, на которую Алекс сделал главную ставку и, кажется, не прогадал. А что до Лиды, так просто она была влюблена в него чуть ли не с первого класса, — все это знали и к этому привыкли, — но вся беда в том, что и Алекс, кажется, начал поглядывать на нее другими глазами — естество свое брало. И если бы не «Завет», если бы не интересы дела, он бы тоже, наверное, позволил себе влюбиться в нее, ответить бы взаимностью на чувство. Но в том-то и загвоздка, что в интересах дела ему нужно было изображать из себя этакую неприступную крепость с высокими стенами, земляным валом, рвом глубоким с водой — ведь все в их школе и вообще все поклонники «Завета» знали, эту маленькую хитрость о том, что Лида в него по уши, а он в нее нет. В этом и был шарм, изюминка, — в безответности и трагичности ее любви, и Алекс права не имел разрушать эту иллюзию. К тому же он давно понял, что не может, не смеет принадлежать Лиде или не Лиде, а какой-нибудь другой, неизвестной ему пока девушке, никому в отдельности, потому что он должен принадлежать всем, всем сразу — публике, поклонникам и поклонницам, фанам, группи, а в перспективе телевидению и радио, многотысячным, заведенным им до предела зрительным залам, этим мальчикам и девочкам, которые уже и теперь носят на лацканах своих синих школьных пиджачков, на форменных пэтэушных своих одеждах, на кофточках, на курточках, на свитерах и майках, носят самодельные значки с его, Алекса, фотографией крупным планом, с его легко запоминающейся, милой рожей, улыбающейся во весь рот.

Алекс снял плащ и повесил на вешалку. Сейчас заявится Саня-ударник, запрется в своей выгородке. Они специально отделили его здесь от себя, обложили спортивными матами, тоже позаимствованными из спортзала наверху, чтобы Саня не заглушал певицу и гитаристов, чай, это ему не на сцене, не в большом зале, забитом беснующейся в заводке публикой, подвал есть подвал. Окинув печальными взором голые стены подвала, Алекс вспомнил, что ведь хотели когда-то оборудовать его по последнему слову техники — обшить звукопоглощающей плиткой, установить вентилятор, чтобы проветривать помещение во время перерывов, повесить другие светильники. Мечты, мечты… А на деле, в натуре так сказать, у них есть эти обшарпанные стены, стыдливо прикрытые кое-где списанными или устаревшими стендами по гражданской обороне, есть мигающие и противно гудящие на низком потолке лампы дневного света, есть шланг для заливки катка, о котором все спрашивают, если впервые к ним попадают в подвал: «Ой, а кто это такое?», и есть штангисты над головой… Убожество, жалкое, конечно, зрелище! Алекс подошел к зеркалу и медленно причесался, уже как бы и не принадлежа себе, словно ему сейчас на сцену, на публику, в лучи прожекторов и славы. Да, с зеркалом у него последнее время были очень частые и долгие свидания. Ведь обязательно нужно было любое движение, улыбку, поворот головы, танец ли, просто ли притопывание на месте, необходимо было прежде всего отработать перед зеркалом. Может быть, оно и было его единственным теперь другом, зеркало, все видящее и прощающее ему? Оно даже помогало. Именно глядя в зеркало, Алекс задумал каким-то боком подключить к выступлениям новое знамение времени — брейк-данс. Еще, правда, он не решил, как лучше сделать. Лиде это не к лицу. С ее-то данными ломать брейк на сцене — кощунство. Сане-ударнику — тоже не до того. А вот сам он уже ходил — пока раз в неделю, но скоро будет чаще, — уже тренировался, учился брейку во Дворце молодежи. Как вот еще двух гитаристов — Феликса с Костей — на брейк совратить, растрясти их жирок, растянуть связки, дыхалку наладить. А то никакой культуры движения по сцене, скоро разве что во второразрядный ресторан играть для поддатых толстосумов пускать станут — совсем обленились. Одна Лида держится, как богиня, царственно ступает, руки у нее живут… Но здесь — порода, данные, талант. А Косте и Феликсу все же горбом, тренировками, репетициями брать надо. Куда им, плебеям, до Лиды!.. А с брейком получиться должно вполне эффектно. Низкий брейк ломать — ну его, ни к чему, конечно, и у них не цирк, а вот высокий, не выпуская гитары из рук или все же отложив ее на время, — это он скоро сможет залудить. И песня уже есть для такого случая, про робота и так далее, и пробовали сбацать ее, когда Лида на той неделе приболела.

— Можно? — спросили его робко, и Алекс уже по голосу понял, что явился Груня-меломан.

— Заходи, заходи… — как бы свысока разрешил он, стараясь даже перед единственным зрителем не разрушать свой сценический образ.

Этот Груня не был ни группи, ни фаном, ежели по-ихнему, ни просто поклонником «Завета», так сказать, добровольно сочувствующим, примкнувшим искусства ради и музыки для. Алекс давно заметил, что Груня держится особняком, ни к кому не прибивается. Это Борик его как-то привел, разрешил послушать, поприсутствовать на репетиции, но не бескорыстно, разумеется, Груня у них подметал пол в подвале.

— Борика не видел? — спросил Груня, снимая куртку и по-хозяйски направляясь к ведерку в углу и щетке на палке.

— Должен скоро быть… — как бы рассеянно ответил Алекс и расчехлил гитару, стал подтягивать струны, налаживать проводку, пробовать микрофоны.

Груня сбегал за водой и, побрызгав пол, стал аккуратно, стараясь не задевать проводов, заметать мусор на специальную картонку. Вот странный он, этот Груня, все-таки. Алекс его как-то спросил после удачной, как все решили, репетиции: «Ну как тебе?» Груня пожал плечами и вдруг озадачил: «Ничего себе… Ага. Но до «Назарета» далеко. Примитив есть. Ужаса только не чувствуется, страху маловато». Так что он — ничего себе, в смысле не только пол подметать мог, но и в тяжелом роке слегка кумекал. И ведь быстренько он рассекретил Алекса с его тогдашним подражанием «Назарету» — был ведь грех, соблазнился. Даже не спасло, не сбило Груню с толку, что у них в «Завете» не солист, а солистка. Куда уж там фанам до него! Они если и скажут что, так глупость кромешную, а спросят — так только о творческих планах. Не было в Груне этого их сладенького подобострастия, этого, мол, все заведомо хорошо, что в «Завете» делается, этого рабского, плебейского довольства всем, что ниспошлется им от их кумиров. Алексу даже стыдно становилось иногда, что такой смышленый парень пол у них подметает в подвале. Но у Борика были какие-то свои отношения с Груней-меломаном, что-то он там ему доставал, продавал, что ли, записи, кассеты… Может, и с выступлениями «Завета» — кто ж знает.