Евгений Туинов - Человек бегущий

Груня-меломан затих где-то, как мышь, в углу — что-то его и не видно. Разве что в Санину конуру нырнул незаметно… Алекс раздраженно поглядел на свои новые — Борик удружил почти даром — пластиковые часы. Где же остальные? Ведь договаривались же на час раньше сегодня сойтись! Ну никакой дисциплины!..

Наконец-то Борик дождался этого — она у него дома!.. Лида ходила по его комнате, трогала его вещи, спрашивала: «А что это? А это зачем?», и наконец, кажется, угомонилась, присела на краешек его мягкого кресла напротив окна, передернула плечами в привычном нетерпении и напомнила, впрочем, не очень строго:

— Леша просил пораньше сегодня…

И что она вечно ладит: Леша, Леша?.. Борик легко сдержал в себе мгновенное раздражение. Ведь не с Лешей своим, а с ним она была сейчас наедине. Но все же что-то еще покалывало его изнутри, какая-то, может быть, мелочь, что-то не давало успокоиться. Ну да, наверное, это то, что она назвала его не как все — Леша. Для всех он давным-давно Алекс Пустовойт, звезда «Завета», Алекс на все руки — поэт, композитор, исполнитель, последняя находка Борика в этом сереньком, небогатом открытиями мире. Алекс, который должен и его, Борика Юдина, вывезти наверх, в люди, своей улыбкой должен, своими стишками, бойкими и доступными, песнями, манерой держаться на сцене, своими хохмами и шуточками, своей славной мордой наконец, простецкой и беззаботной мордой вечного счастливчика, которому как бы все само всегда идет в руки. Само-то само, но Борик знал, как это «само» делается. Ладно, пускай потешится, поскачет по сцене, по жизни, покрасуется, по-улыбается белозубой своей улыбкой, лишь бы вытащил, лишь бы делал то, что от него требуется. Зря, что ли, Борик поставил на него, на его «Завет», который вообще-то считал своим, зря, что ли, тащит этого Леху-Алекса за уши, подпирает, мостит ему дорогу, тратится на него, точнее — вкладывает в него средства? Ну уж нет, пусть как был он Алексом, так и останется теперь! Это тоже входит в образ, в сценический его образ, о котором он и сам столь сильно печется. А она — Леша… Был, да сплыл ее Леша. Остался один Алекс, славная, козырная лошадка, на которую кое-что поставлено уже кое-кем. Но то, что она, оказывается, помнила о Леше, все-таки раздражало.

— Ничего, пока разыграются там, — как бы не придав ее словам особого значения, сказал, отмахнулся Борик. — Может, по чашечке кофе?

Лида встала из кресла. Какая же она была длинноногая и длинношеяя, прямо как девочки из «Супер-варьете» — фирма, нечего сказать! И все ей шло, все было к лицу. И это платье, придуманное для нее Алексом, но с его, Борика, помощью пошитое за такой рекордный срок в лучшем ателье города, и оно должно ей тоже пойти. Зеленая, нет, глубокая, темно-зеленая, омутная, серебрящаяся материя, складки, точеная талия, обнаженные руки, плечи, лебединая шейка… Вот оно, все рядом. И это платье — он нарочно его получил сегодня сам, мотался на такси в ателье, чтобы было чем зазвать ее к себе — оно висит в шкафу, и он сейчас предложит ей его померить.

— А что это у тебя, Юдин? — спросила вдруг Лида и тронула наручники, которыми был пристегнут к трубе отопительной батареи его пуленепробиваемый портфель-дипломат.

Зрит в корень! Ну что ей ответить? Борик пожал плечами и отшутился:

— Это знакомые гангстеры оставили. Попросили сохранить до их возвращения.

— Из тюрьмы? — приняла игру Лида.

— Из мест не столь отдаленных, — подпустил Борик тумана.

— Как интересно-а-а!.. — пропела Лида и приподняла дипломат от пола. — Тяжеленький. Что там?

Борику надоело это ненужное внимание к его, можно сказать, сейфу, разговоры и шуточки вокруг него, и он, не зная уже, как отвлечь Лиду, сказал:

— Да пустяки… Раскольников, помнишь, процентщицу топориком? А ценности, что от нее унес, куда? Под большой камень во дворе. Так вот гангстеры высчитали, где эта улица, где этот дом, пошли туда, а вещички-то целы, лежат себе под камешком, их дожидаются… Теперь у меня вот хранятся. Надо время выждать, чтобы про эти ценности все забыли. Тогда они их в комиссионку снесут, а денежки между собой поделят.

— Кто? — видно, теряя к этому интерес, по инерции спросила все же Лида.

— Гангстеры, — напомнил Борик.

— Юмор же у тебя, Юдин!.. — капризно передернув плечиками, сказала Лида. — Слушай, давай скорее, а…

Борик не обиделся. Главное — от дипломата отвлек. Он достал платье и передал Лиде на вешалке.

— Ух ты!.. — вырвалось у нее.

— Можешь прямо тут прикинуть, — сказал он, выходя из комнаты.

Она должна была на это клюнуть. Борик был уверен. Иначе он совсем тогда в людях не разбирается. Ишь ты, скорее ей, видишь ли, давай! В какой-то момент он пожалел, что надо вот выходить, что вообще все это, в смысле ухаживание — или как там еще назвать? — требует терпения, осторожности и финансовых затрат. Ведь не брать же ему с нее за это платье, за материал, за пошив, за срочность, и не с Алекса же стребовать!.. Скинемся, скинемся… Они все, если что надо, горазды петь, что непременно скинутся, наскребут, купят. Мечтатели! Или если уж куплено, то железно обещают вернуть ему, Борику, каждый свою долю долга. Болтуны! Утописты! Они бы до сих пор скидывались на свою ударную установку, не брось он им тогда, в самый решающий момент, четыреста рублей, потом еще триста, когда завыли в голос, что у них все равно не хватает и что уплывает, делает ручкой их установочка.

Он пришел на кухню, зажег газ. Как-то странно он волновался сегодня. Впрочем, не то чтобы волновался, может быть, а вот то ладони потели, то вдруг начинали мерзнуть. Особенно сразу после ее звонка: «Ты не помнишь, когда Леша велел приходить? А то звоню, звоню, никого нет…» Тут он ей и выкатил про это платье, в момент проиграв ситуацию наперед, зная, что она заявится, не откажется, не посмеет. Другой бы раз он достал ручную кофемолку, что-нибудь наплел бы и Лиде о том, что приготовление кофе — это целый ритуал, что надо обязательно молоть его руками, что терпеть не может механизмов в этом деликатном деле. Короче, вспомнил бы что-нибудь и похлеще из обычного отцовского трепа для гостей. Но сейчас и вправду они ведь должны торопиться, то есть если она так считает, то ему и не след злоупотреблять ее терпением. Сойдет, значит, и на электрической кофемолке. В сущности, какая разница? Кто бы еще отличал один помол от другого — так ведь пижонят только, выламываются друг перед другом, цену себе набивают. Вот если он не вытянутый кофе заварит — где-то был тут у Дины в загашнике, — тот, что отец по большому блату достает, с кофеином, в натуре, с такой его концентрацией, что, наверное, мертвые из гробика поднимутся, если им чашечку влить, вот это да, это она должна оценить! Но волнение, волнение… Как-то совсем оно было некстати. А кофе выпьешь, так вообще на уши можно встать с него. Кофемолка взвизгнула в руках, потрещала, потряслась мелкой дрожью, щекоча ладони, и загудела ровно — готово. Борик высыпал остро бьющий в нос своим неистовым восточным запахом кофе в джезвей, залил водой и сунул посудину на газовый трепещущий в нетерпении огонь. Скорее бы, что ли…