Евгений Туинов - Человек бегущий

Борик хохотнул умиротворенно, весело спросил:

— Может, ты заодно и форточку там пошире откроешь?

Лида открыла и легко спрыгнула с подоконника. Нет, не улыбнулась она ему навстречу, не постаралась замять неловкость, как тогда, когда с платьем… Дуется еще, стало быть. И пускай! Борик загасил окурок в бронзовой отцовской пепельнице и встал из кресла.

— Пошли, — велел он, привычно чувствуя наперед, что теперь-то она его не ослушается. — А то Алекс там небось уже икру мечет. Килограмма три наметал. Скоро выступление ответственное… Платье-то завернуть тебе, что ли?

— Кофе совсем остыл… — виновато вроде бы прошептала Лида.

Ну наконец-то!.. А то Грушенков уж решил, что Лиды сегодня не будет. Он сразу заметил, что она чем-то встревожена. Он ее знал целиком и наизусть, как Славка знает «Евгения Онегина», и так же, как Славка, мог начинать роман Пушкина с любой строки и вспоминать, и читать срывающимся голосом, пока его не остановят, так же и Грушенков по любой мелочи, даже по тому, как Лида скидывала нынче пальто на руки Алексу, мог определить, что у нее на душе. Во всяком случае, ему так казалось, потому что проверить, подойти и спросить он не смел. Да и кто он ей? Всего-навсего недоросток-восьмиклашка, раз и навсегда потрясенный ее красотой на одном из школьных вечеров. И пусть Борик думает, что сегодня он притащился сюда с разбитым носом исключительно ради того, чтобы отдать ему деньги, вернуть долг, пусть Алекс продолжает оставаться в сладостном убеждении, будто бы это музыка так манит его на все их репетиции. Он и не собирается их разубеждать. Даже наоборот — ему же лучше, чтобы они всегда так думали. Но Лида… А что Лида? Она была прекрасна и недостижима, как Татьяна Ларина из этого Славкиного «Онегина», как непрошенно ожившая, осуществившаяся, воплотившаяся мечта, вообще как идеал красоты, что ли, и Грушенкову временами казалось, когда он подолгу заглядывался на нее, казалось, что он спит, что в жизни так не бывает, и очень не хотелось просыпаться. Он понимал, что он тут ни при чем, что ему ничего не светит, и был счастлив уже тем, что учится с Лидой в одной школе, живет в одном городе и вообще в одно время и что ему позволяют с легкой барской руки Борика подметать в этом подвале, где вечерами появляется и поет она.

Алекс, Саня-барабанщик и Феликс с Костей уже битый час и так и сяк крутили незамысловатую мелодию, будто бы чуть ли не приснившуюся Алексу прошлой ночью, как Менделееву когда-то его знаменитая таблица, вытягивали из нее все, лепили тут же какие-то безумные слова, несли явную чушь. Грушенков уж начал было злиться и вообще приуныл из-за своего носа, из-за оставленного, чуть отживевшего друга Славки… Не хватало еще, чтобы в довершение ко всем напастям она не пришла. Но вот же она, уже здесь, а его все не покидало волнение, будто каким-то чудом ее состояние, — что там у ней стряслось? — будто оно передалось ему, перетекло в него, и Грушенков, как бы невзначай то и дело прикрывая свой нос ладонью, все поглядывал на нее, бессильно силился что-то еще там понять в ней, а не только почувствовать.

Лида, взяв бумажку с только что коллективно рожденными словами, попробовала это спеть и ведь вытянула голосом то, что у всех у них до ее прихода никак не получалось, не вытягивалось. Потом они взялись обкатывать те песни, с которыми собирались выходить на заветную сцену рок-клуба. Лида была рассеянна, и многое у них не ладилось из-за нее. Терпеливо и тихо, как никогда, сидел Борик на привычном своем месте за микшерским пультом. Он, хоть и отродясь не имел музыкального слуха — это уже ходило про него, как анекдот, — всегда норовил покрутить на пульте какие-то ручечки, подвигать рычажки, якобы настраивая инструменты, согласовывая их общее звучание, и всегда Алекс терпел-терпел и начинал препираться с ним из-за этого, но делал это вяло, заранее вынужденно Борику уступая. Он ведь и тут держал их в кулаке, Грушенков это давно понял. Однажды Борик потребовал своего присутствия за микшерским пультом в зале прямо во время концерта, — вот, мол, я, тоже член банды, музыкант, ага! — и Алекс, хоть и знал, что из этого получится, малодушно разрешил. Тогда уж Борик показал себя, чуть не угробил все выступление — двигал, двигал рычажками, крутил, крутил ручечки, войдя в раж… Так вот что-то нынче Борика даже за его любимым пультом как подменили. Он и деньгам не удивился, которые Грушенков сразу и вручил ему, отозвав в коридор, и на робко жмущихся, уважительно поглядывающих на него из другого конца коридора фанов, которых всегда пригревал и подкармливал, даже на них вдруг вызверился ни с того ни с сего, — какого черта, мол, собрались, житья от фанатиков не стало!

Грушенков покорно сидел на низкой гимнастической скамейке лицом к испорченному, ободранному стенду с рекламой первой помощи пострадавшим от ядерного взрыва. Стенд этот, как и спутанный зимний шланг для заливки катка, навязан был группе на хранение ЖЭКом, и нарисованные на примитивных, совсем не страшных в своей бутафорности назидательных картинках люди в противогазах и респираторах всегда наводили на Грушенкова тоску, такую же зеленую, как и рисованные противогазные подсумки, брюки, куртки и старомодные, унылые и скорбные береты на статичных фигурах людей, оказывающих друг другу помощь. И даже сам ядерный взрыв, его выцветший черно-желто-зеленый гриб, выведенный, видимо, для пущего устрашения в самом центре стенда, был каким-то угнетающе привычным и скучным, как полузабытый детский страх. Когда-то Алекс пришлепнул прямо над ядерным взрывом вырезанную из западного журнала цветную фотокарточку полуголой девахи, и она до сих пор бесстыже смеялась, дура, над чем-то, попирая круглой задницей смертельный этот гриб и не ведая печали перед самым, может быть, концом света. У Алекса даже была такая песня про конец света, про то, что все взлетит на воздух, вся планета, и про то, как он, Алекс, словно Маленький принц, будет летать в обнимку с чудом уцелевшей любимой на крошечном кусочке Земли с родником, апельсиновым деревом и цветочной поляной, на краю которой ничего нету — пустота, космос, звездная пыль. И Грушенков, когда «Завет» исполнял эту политически важную, антиядерную песню, всякий раз представлял почему-то, что это именно он, их подвальный ядерный взрыв, нарисованный на стенде, разнес планету в клочья и что рядом со случайно выжившим Алексом с гитарой наперевес, возле родника под апельсиновым деревом сидит на цветочной поляне Лида Варенья, и где-то там, около них, за краем поляны, в ближнем космосе, летит в тартарары и он, Родион Грушенков, и радуется, что Лида рядом и что он тоже жив.

Феликс с Костей всё не могли уловить какие-то скрытые тонкости новой мелодии, Алекс нервно гонял ее на электрооргане, бубнил какой-то безумный текст про век, про время, про любовь и про счастье. Лида рассеянно слушала, заглядывая в мятую шпаргалку со словами песни. Выглянул из своей каморки заскучавший на отшибе Саня в смешных белых чешках на ногах.