Евгений Туинов - Человек бегущий

— Дай еще воды… — еле слышно, сквозь горловой клекот и трясучку промямлил Славка, и Грушенков вздрогнул и обрадованно обернулся к нему…

И аж отпрянул!..

Славка смотрел на него такими глазами, что захотелось заплакать. И эти круги, эти фиолетово-зеленые тени вокруг, эти обвисшие, безвольные щеки, бледный этот лоб в бисере холодного пота, эти губы… Грушенков протянул ему кружку с остатками воды и выбежал в кухню, чтобы не видеть, не слышать больше ничего.

Алекс порылся в кармане плаща, нашарил ключ и отпер дверь ЖЭКовского клуба. В лицо пахнуло знакомым банным духом березовых метелок, сваленных кучей под лестницей на второй этаж, спертым, прогретым мощными батареями центрального отопления воздухом крошечного спортивного зала, районной их качки, настоянном на крепком мужском поте, неистребимом и лютом, и сладковатом тальке, который в обилии самодеятельные добровольные спортсмены, доморощенные любера, сыпали себе на ладони, на плечи и ключицы перед тем, как взять очередной вес или сделать кувырок или «солнышко» на скрипучем, шатком турнике. Рок-группа «Завет», которой Алекс руководил уже второй год, занимала в этом клубе подвал, лишенный дневного света, душный и гулкий. И когда совпадали часы тренировок у районных тяжелоатлетов и репетиции рок-группы, Алекс всегда мучился от глухих, тупых ударов сверху, вплетающихся в мелодию. Это разопревшие гиганты, взяв вес или не взяв его, обессиленно избавлялись от штанги, а попросту роняли ее, со всего маха от полноты чувств, от переполняющих душу эмоций, совершенно чуждых и непонятных Алексу, от широты натуры, наконец, бухали они в помост, который аккурат находился над ударной установкой Сани-барабанщика. Иногда Саня сбивался от этого с ритма, за ним и все соскакивали куда-то, как в кювет, шли кто в лес, кто по дрова, и приходилось начинать сначала. Вообще Алекса будто преследовали эти спортсмены, накачанные, сильные, мужественные, прямолинейные и, по его мнению, малость отстающие в развитии от остальных людей. В школе, где он маялся уже десятый годок, их был целый класс — параллельный, десятый «А». И еще два класса подрастали — восьмой «А» и девятый. Тоже будущие чемпионы, тоже гераклы, надежды Олимпа, тоже замученные тренировками, зазнавшиеся от бесплатных поездок по стране, от сборов своих и чемпионатов, от первенств и турниров, — а кто и за кордон уже катался, — сытые на своих талонах усиленного питания, спокойные, как танки, дисциплинированные, у каждого свой режим, своя программа тренировок, свой пик формы к нужному сроку. Когда Алекс два года назад не попал в класс олимпийского резерва, он очень поначалу расстроился. Как-то так принято было в их школе, что ребята из этих спортивных классов проходили как бы первым сортом, а все остальные будто бы были с брачком, с изъяном, с невидимой глазу червоточинкой. И Алекс, как дурак, попался ведь тогда на эту удочку, загрустил, кинулся было даже к завучу, к директору, стал хвастать своими результатами при сдаче норм ГТО. Ему объяснили, что кого брать, кого не брать в классы олимпийского резерва, решается даже не в школе, а где-то за ее доступными пределами, каким-то там тренерским советом, растолковали сочувственно, что он мог бы попасть в эти классы только если бы занимался спортом с раннего детства или если вдруг удивил бы всех каким-нибудь сверхсногсшибательным результатом, например, прыгнул бы дальше самого прыгучего в их школе, толкнул бы больше самого толкучего… Но в раннем детстве Алекс занимался музыкой, прямо с шести лет, с подготовительного класса дневной их музыкальной школы. Он и до сих пор старательно избегал надоевшую эту дорогу до проспекта Огородникова, да и последние годы учебы — шестой, седьмой классы — все норовил разнообразить свой путь до музыкалки, то одной ходил улицей — ничего, что в обход, — то другой. О, если бы кто знал, как не любил он тогда эту музыку! И ежедневные три-четыре часа дома за пианино, с какой радостью он исключил их два года назад из своего расписания занятий!.. Но потом, когда не попал в престижный, в первосортный спортивный класс, музыка, только она помогла ему утвердиться в школе. Что теперь ему эти супермены из десятого «А»? У него есть «Завет», у него отличная для начала аппаратура, гитары, конечно, не «Фэндэр» и не «Джипсон», но под них, сделанные на заказ, у него красавица солистка, а Саня-ударник — может быть, лучший ударник в городе, уже не одна группа пыталась переманить, сулили ему златые горы, установку с двойными глицериновыми мембранами на барабанах, но Саня — кремень, Саня — патриот «Завета», Саня остался, у него еще два бойца на ритм- и на бас-гитарах, у него довольно прозрачный пульт и скоро будет самопальный ревер, а сам он пишет музыку и тексты, сам поднаторел на этом деле и прекрасно держится на публике. Нет, эти мускулистые дебилики не вызывают у него теперь зависти, разве что только сочувствие. И что он завидовал им, дурачок, прежде-то?

Сегодня Алекс нарочно назначил репетицию на час раньше, чем обычно, чтобы хоть разыграться можно было без аккомпанемента штанги, бухающей о помост. Он спустился в подвал, в темноте задел какие-то лопаты, поставленные ЖЭКом на линейку готовности, наверное, уже к зиме, долго их сгребал с прохода в угол, чертыхаясь и все почему-то забывая включить свет в коридоре, боясь задеть этим шанцевым инструментом свою гитару в полосатом, как тигр, чехле. Лампочку в коридоре кто-то старательно раньше колотил под самый корень, так, что было не за что зацепиться, чтобы выкрутить огрызок. Он даже знал кто — местные сорвиголовы-токсикоманы, которые нюхали клей «Момент» по подъездам и подворотням. Но последнее время Алекс наладил этих ребятишек из клуба только так, противопоставив им тихую гордость «Завета» — собственных группи или фанов, как они сами себя называли. Группи пока были малочисленны, в основном пэтэушники из окрестных дворов, школьники-старшеклассники, но ведь были, были, и шантрапе их вполне хватило, чтобы убраться. Короче, лампочка в коридоре оставалась цела уже месяца два. Алекс и зажег ее наконец, подобрал гитару, все же съехавшую на пол, и двинулся по коридору к бункерной, с поворачивающимися запорными рычагами, как в бомбоубежище, двери своего подвала, отпер тяжелый висячий замок и, сделав шаг через высокий порог, пошарил рукой выключатель на стене. Застрекотали, замелькали, как блицы, тугодумные лампы дневного света на низком потолке. Алекс поморщился, увидав на полу грязную, спутанную удавью кучу поливального резинового шланга. Шланг тоже дожидался зимы, из него заливали каток. Собственно, и подвал им давали в свое время с условием, чтобы шланг хранился у них. Алекс давно мечтал найти ему какое-нибудь второе применение, использовать в качестве декора, какого-нибудь символа, скажем, сложности, неоднозначности жизни, запутанности ее. Но шланг пока оставался шлангом, даже не прикидывался, а если и просматривалась за ним какая символика, так только разве что нечто змеиное, удушающее в объятиях. Шланг был толстым, неповоротливым, и временами Алексу чудилось, будто бы куча эта, это резиновое спутанное чудовище, эти упругие кольца начинали вдруг шевелиться, как живые, тяжело, бесшумно и медленно двигаться на полу, норовя свалить, смять, растереть в порошок самодельные колонки, стоящие по углам. Так казалось ему лишь тогда, когда очень уж уставал, вконец выматывался на репетиции и, присаживаясь перед дорогой домой на низенькую гимнастическую скамейку, позаимствованную у спортсменов, тупо слушал в одиночестве магнитофонную запись того, что только что играли, и созерцал ненавистный шланг. Иногда с ним оставалась Лида Варенья, их солистка и одноклассница Алекса, и они вместе прослушивали запись. А шланг шевелился, шевелился все же в полумраке. Это если не прямо смотреть на него, а как бы краем глаза. Один раз даже Лиде показалось, что он шевельнулся тихонько.