Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Помню, — сказал я. — «Я хотел рассказать вам про Гришу Гая, / как он жил, высокое постигая, / как любил он женщин светло и крепко, / (тут нужна рассказу большая скрепка)...» — Здесь Гриша засмеялся и легонько похлопал меня по плечу. — «Как потом сменил он Москву на Питер, / и сверкнул удачи большой юпитер; / как он бедным был, не стал богатым, / и как стал он сталинским лауреатом...»

Мопассаново безумие, невыносимые больницы, душные общие палаты, и последнее отчаянье — всё это только ещё предстояло, так же, как летние похороны на семейном участке в Царском Селе...

Но в тот раз, при встрече в Тульском переулке, он уходил от меня, посмеиваясь, то ли надо мной, то ли над собой, то ли над стыдом и бесстыдством сцены…

Открою читателю, что спектакль «Иван» из Гогиной ложи мы смотрели вместе с Эдвардом Радзинским, писателем, телеведущим, автором многих пьес, в том числе — «Театр времён Нерона и Сенеки»…

Заговорив о правах и привычках граждан Римской империи и увлекшись темою, мы с Радзинским чуть не опоздали к началу, и пожилая билетёрша отперла для нас священную дверь гогиной ложи. За нею-то мы и застряли вдвоём на весь показавшийся безразмерным спектакль «Иван»...

Замечу, а propos, что Родиона Раскольникова в Ташкентском театре я сыграл в инсценировке Станислава Радзинского, отца Эдика. А в пьесе «Ещё раз про любовь» Радзинского-сына — две роли: близкого друга героя и самого героя, Евдокимова…

В самых патетических местах «Ивана» я пригибался, скрывая себя за барьером от зрителей, а Эдик сидел стоически прямо.

— Что ты ему скажешь? — спросил я, имея в виду Товстоногова, когда персонаж Лебедева «Иван» испустил дух, а флаги скорбно поникли.

— Всё, что об этом думаю, — сдерживаясь, сказал он.

Радзинский был абсолютно уверен в себе, и, несмотря на сравнительно небольшой рост, доказал настоящий характер, предложив после премьеры «Ещё раз про любовь» руку главной нашей героине Татьяне Дорониной и решительно увезя её в Москву. Добавлю, что и другие наши героини тоже были главными, но они пока оставались при нас…

Итак, мы встали, не хлопая, и Радзинский, пропущенный мною вперёд, как гость, шагнул в дверь, прямо за которой его ждал Товстоногов. Я же, незамеченный Мастером, совершенно бессознательно, однако с тигриной ловкостью, скользнул обратно в ложу. Движение моё было безотчётное и полностью инстинк­тивное. Минуту я стоял прямо у двери, надеясь, что гость и хозяин уйдут в кабинет. Однако их острый диалог родился с места в карьер на точке встречи, и, не слышащий ни слова, но извещённый, что рядом началось поругание, я был вынужден отступить. То есть сесть на стул, который с этого мгновения стал для меня пыточным…

Через много лет я набрал телефон Радзинского, и, почти невероятно, Эдик оказался дома.

— Ты в Москве?! — обрадовался я.

— Да, вчера приехал, — сказал он. У него так: вчера приехал, завтра уезжает, Америка, Англия, Франция.

— Эдик, я тебе вот про что звоню. Помнишь, мы смотрели спектакль «Иван» из Гогиной ложи?..

— Это было незабываемо...

— Я пытаюсь продолжить роман о театре и налетаю на этот эпизод...

— Знаешь, я тоже написал об этом, но — в общих чертах, не впадая в подробности. Интересно будет прочесть это у тебя...

— Для меня это был кошмар. Вы говорите у двери, а я торчу в ложе. Ты пом­нишь, что ты сказал Гоге и что он тебе ответил тогда?..

— Фраз я не помню, потому что был в запале... Ты напиши, что я был в запале и на него кричал, а он оправдывался. Чего я никогда раньше не видел…

— Этого довольно…

— Меня потрясло, — сказал Радзинский, — что он оправдывался, понимаешь?.. Меня прорвало, и я почему-то решил, что должен всё сказать. И я сказал о театре, который люблю. О его театре, о положении в театре вообще, об этом времени. Это была не просто плохая пьеса, это был идеологический поворот. Я был в ужасе.

— А я ждал, когда вы уйдёте, и, в конце концов, пошёл мимо вас...

— Помню. Я потом как-то его избегал. Но он мог подумать, что ты слышал…

— Я не слышал, но помнил, что ты решил сказать всё, что думаешь…

— Да, — сказал Радзинский. — Я был в ужасе. И Дина Шварц тоже…

— Ей Гога сказал?

— И я, и Гога, конечно…

— Они не хотели, чтобы разговор стал известен. Я никому никогда не говорил про «Ивана». Эта наша переглядка с ним ужасная!.. Ты в октябре — в Москве?..

— Да, в это время я в Москве, позвони мне!.. Интересно, как ты это напишешь…

Остановимся. Остановимся, господа, и переключим регистр.

В нашем повествовании речь идёт об уходе. Об уходе и смерти. Пугаться не надо, дело известное. Многие с тех пор умерли. Но возьмём на октаву ниже.

Если смерть — уход и уход непременный, то уход из театра — не всегда смерть.

Останься я в БДТ до Гогиной смерти, я не смог бы уйти, и умер бы, как другие.

Значит, речь идёт и о побеге от смерти, потому что именно уход меня спас.

Речь идёт о побеге из театрального рая и смертельной свободе в миру.

О смерти старого Цезаря и смущении имперских умов.

И, как ни поверни, именно смерть норовит стать главной героиней на этих страницах. Я давно знал, что главное в этой жизни — достойно умереть. Задолго до встречи с Сенекой мне сказал об этом Датский принц, и я помню это всю жизнь.

Глядя на белые облака, Гамлет думал: «Раз никто не знает, что нам предстоит, почему не расстаться с неизвестностью заблаговременно? Будь что будет!» — говорил он, и сцену обнимала великая тишина…

У каждого из наших актёров была своя история личных отношений с Мастером. Иногда — почти идеальная. Иногда — сложносочинённая, изменчивая. Чаще всего — пунктирная, трудноуловимая. Но, когда она получала естественное (или неестественное) завершение, такое, как Бог послал, появлялся новый свет обратного чтения и набирали вес малозначащие прежде пустяки, понимаете?.. А завершённый сюжет обретал жанровую окраску. Драма. Трагедия… Нет, комедией тут, пожалуй, не назовёшь ничего. Может быть, «пиеса»…

Большое впечатление производил на меня рассказ о Гогином приходе в БДТ и начавшейся «перестройке». В дневниках Дины Морисовны Шварц, опубликованных её дочерью, Еленой Шварц, названа цифра уволенных артистов: более тридцати человек. «Г.А. Товстоногов, назначенный в 1956 году главным режиссёром БДТ, — писала Дина, — уже известный, лауреат двух премий, был молод, талантлив, полон сил. Он был уверен, что принципы К.С. Станиславского и Немировича-Данченко единственно верны, что человечество ничего лучшего не придумало. С этих позиций он начал свою деятельность по созданию труппы. За годы кризиса, который продолжался семь лет (после снятия Н.С. Рашевской в 1949 году) некогда прославленный театр не только растерял свои прошлые традиции, но оказался не в силах держать какой-то уровень. Откатились зрители. Недаром в одном из городских «капустников» показывали, как солдат, получивших наказание и посаженных на гауптвахту, обещают освободить и взамен отправить на спектакль в Большой драматический театр. Эта перспектива приводит солдат в ужас, и они просятся обратно «на губу». Жуткая финансовая задолженность грозила «первому советскому театру» даже закрытием…»