Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Сенека знал мои болевые точки и бил в них без промаха. Казалось, что друг Луцилий в его книге — фигура символическая, а Луций Анней, пытаясь спасти, обращается прямо ко мне.

— Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом?..

Фомичёв всю жизнь хохочет заразительно и прежде всех, даже если смешную историю рассказывает сам. Это одна из его характерных черт, а вторая — любимая присказка: «так сказать», постоянно вставляемая в любой рассказ, что превратилось в саму форму речи. Рискуя, добавлю, что С.А. Фомичёв никогда и никому не звонит сам, хотя любой звонок к нему приветствует радостно. Я звоню.

Сегодня он крупнейший грибоедовед и пушкинист, обладающий безусловной одарённостью, фундаментальными знаниями, умением прочесть рукопись и рассмотреть рисунок Пушкина. Вслед за Т.Г. Цявловской Сергей написал исследование «Графика А.С. Пушкина», и наш центр издал его в качестве первенца своей книжной серии «Пушкинская премьера».

Вот что он рассказывает о моём представлении М.П. Алексееву. Анекдот варьирует детали, но основу держит прочно. Я прихожу в Пушкинский дом пораньше и жду в кабинете, том самом, который после Алексеева занял Лихачёв. В это время у тогдашнего директора Пушкинского дома Реизова идёт сценка. Тут Фомичёв уточняет: у Реизова старческая деменция, а пришедший с Алексеевым Ковалёв много лет работает здесь же, в Пушкинском доме. Алексеев говорит директору Реизову: «Ну, Борис Григорьевич, Ковалёва вам представлять не нужно». Но Реизов хлопает ручкой по столу и требует: «Нет, представьте!». Следует представление. Когда Алексеев с Фомичёвым выходят от Реизова, Сергей, всплеснув руками, спрашивает:

— Ну что это такое, Михаил Павлович?

— Это, Сергей Александрович, склероз — спокойно отвечает наш любимый академик, и они входят в кабинет, где их ожидаю я. Фомичёв представляет меня:

— Владимир Эмануилович Рецептер, артист БДТ…

— Как же, как же! — перебивает его Михаил Павлович. — Знаю, мы давно знакомы, нас такого-то числа, такого-то месяца одна тысяча девятьсот такого-то года на Тучковом мосту знакомил Ираклий Луарсабович Андроников!

— Михаил Павлович! — искренне восхищаюсь я. — Какая поразительная память!

— И всё, — добавляет Фомичёв, — с этого момента ты — наш, близкий и любимый...

Шла весна восьмидесятого года, и отношения с Пушкинским Домом складывались, как мне казалось, продуктивно. Михаил Павлович Алексеев, председатель Пушкинской комиссии АН СССР, академик, главный редактор журнала «Русская литература», прочёл мою новую работу и пообещал высказать свои пожелания, но, когда я позвонил, чтобы уточнить время встречи, он обрушил на меня отчаянный монолог.

— Владимир Эмануилович, вы ведь ещё не знаете наших обстоятельств. В Пушкинском Доме происходит трагедия, там настоящий разгром, требуют от нас изгнания людей. Я объявил забастовку. Я не буду являться в Пушкинский Дом. Я не буду давать ни одной консультации его сотрудникам. Я сорок три года проработал, а теперь меня там нет. Я как будто умер… Вас, Владимир Эмануилович, это не касается, звоните, приходите домой… Нужно, чтобы это до кого-нибудь до­шло! Я требую, чтобы меня освободили от должности председателя Учёного совета. Я подаю в отставку. Пушкинский Дом остаётся в нечистых руках…

— Михаил Павлович, ради Бога не волнуйтесь так сильно. Это — пена, пена времени, она сойдёт, чистое дело не удержать в нечистых руках. Главное, чтобы это не повлияло на здоровье!..

— Ну, вот так!.. Ведь это не может не повлиять, уже повлияло. Это настоящая трагедия. Не будет Пушкинского Дома, и меня там не будет!.. — Тут он сделал паузу и уточнил. — Я целый месяц там не буду появляться… Беру отпуск, отказываюсь от ведения собрания сочинений Тургенева… Как будто умер!..

Всякая встреча с Алексеевым становилась событием. Он был трогательно похож на мистера Пиквика: небольшого росточка, пухлый, с блестящей лысиной и венчиком седых волосков. Но едва заговаривал, возникало впечатление, что ты общаешься с живой энциклопедией, мыслителем, стратегом, да что там, с воплощённой наукой!

— Наука о Пушкине,— говорил он, — ближе других филологических областей к точным наукам, потому что она накопила огромное количество фактов. И дело не только в их расположении, но и в умении воспользоваться…

Я пришёл к Алексееву домой, и он тут же вернулся к текущим событиям.

— Владимир Эмануилович, решением райкома партии было велено уволить из Пушкинского Дома самых нужных и толковых людей. Особенно Фомичёва. Сергей Александрович — деловой, добрый, открытый человек, с которым можно осуществлять большие планы, именно ему нужно поручать выполнение научных и организационных дел, а главное, на него можно положиться. А с теми, кто сводит личные счёты, работать нельзя! — воскликнул Алексеев, всё больше розовея от попыток сдержать гнев и темперамент.

Тут он выговорил фамилию вредителя, определив его поступок, как «донос»…

Весь сыр-бор загорелся из-за того, что Фомичёв разрешил двум иностранцам воспроизвести в своих работах фотокопии пушкинодомских рукописей. Это и было, по мнению бдителей, преступлением, равным разглашению государственной тайны. Поясню читателю, что партийное вето позднее было снято. И хотя мой Пушкинский центр вовсе не иностранный, а российский и даже государственный, но, сохранись те драконовы законы, — и нам не дали бы опубликовать рукописи «Русалки», «Скупого рыцаря», «Каменного гостя», и важнейшая часть работы осталась бы неосуществлённой.

— Но ведь с руководства Пушкинской группой Фомичёва снять нельзя, — продолжал между тем Алексеев, — так как это — поручение, а не зарплатная должность. Вот мы его и не снимем!.. Здесь валится в кучу несколько эпизодов с конца 60-х гг., ни одного серьёзного факта. Все извращено. В рукописном отделе сделано не тысяча ксерокопий, а сто. У них впечатление, что «разбазариваются» сами рукописи!.. Вот американцы предложили издать факсимиле рукописи «Евгения Онегина». Не рукопись бы дали им снимать, а копию! Только польза была бы. Давно ведь идёт речь об издании рукописей Пушкина. У нас нет таких машин, а у них есть. Москва запретила!.. Ведь они судят не поступок, а запрос, намерение, о котором ходатайствовало не только американское издательство, но и авторитетное советское учреждение — ВААП, которому это очень выгодно. Один норвежский учёный несколько лет назад издал книгу о Баратынском, ему дали некоторые письма в Москве, в Румянцевском музее, ну и мы дали, почему не дать, за этого норвежца просил проректор МГУ, норвежец был ещё аспирантом, ну, теперь он — профессор. Это было ещё при покойном учёном секретаре, и Фомичёв тут не при чём!.. По ходатайству обкома давали письма известной итальянской пушкинистке, жене деятеля компартии Италии!.. Их же брат, понимаете?..