Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Оказалось, что передать учреждение культуры из федерального в местное ведомство можно лишь после того, как федерация задаст местной власти вопрос, не согласится ли она на это, а местная ответит, что согласна. С одной стороны, федералы — главнее и задают, казалось бы, формальный вопрос. А с другой — на формальный вопрос может быть формальный ответ. «Нет, не хотим, потому как не можем». Главное, чтобы захотела и решилась сказать «нет».

Более того, состоялось заседание московского правительства, созванное, чтобы принять «отказное» решение по спускаемым на его голову федералам-москвичам. И, по аналогии, нужно, чтобы у петербургского генерал-губернаторства, в свою очередь, хватило отваги отфутболить Пушкинский центр назад, к федералам…

Тут Елена Александровна Левшина дала мне знать, что у заместителя губернатора Санкт-Петербурга Сергея Борисовича Тарасова запрос по поводу Пушкинского центра уже лежит. Предстояло ждать, маяться и молиться, чтобы питерский «отказ» возник из воздуха, лёг на бумагу и долетел до Москвы.

Сам Сергей Борисович состоял в родстве с Алисой Бруновной Фрейндлих, так как женился на её дочери Варваре. Другой на моём месте заехал бы к Бруновне с разговором, однако я, усталый и грешный, личных встреч не хотел и не искал…

Ректором института Театра, музыки и кинематографии на Моховой был в то время Лев Геннадиевич Сундстрем, как и Елена Александровна, один из крупнейших в стране специалистов по организации театрального дела. Он тоже никогда не отказывал мне в совете и разъяснении.

— Лев Геннадьевич, — спросил я его, — если регион, в который передается федеральное учреждение культуры, отказывается его принять, что происходит? Какова перспектива?

Ректор отвечал, не задумываясь:

— Или учреждение сохраняется на федеральном бюджете, или закрывается.

— Спасибо, — сказал я. — Пан или пропал.

И подумал, что весь 2005-й можно назвать «годом страха». Я знал, что страх проживается труднее всего. Насылает припадки, разрушает сердце, почки и печень. А лечится только самогоном и водкой. И то не до конца…

До конца лечат только стихи. Или рассказы. Или повесть. Или роман…

«От книги («Узлов») у меня очень сильное впечатление. Потому что она оказалась на редкость богата… Я прочитал её в первую же ночь. Сначала мне подумалось: не слишком ли изящен стиль. Потом я начал проникать в суть. Думаю, что такое? Почему эта книга не похожа для меня ни на какую другую? Я так автоматически стал вспоминать и думаю: что такое? Нет, это не Бабель, не такой-то, не такой-то. Тут всё своё. Во-первых, композиция. Вот сейчас говорят: новая литература. А ведь здесь автор начал её непривычно… Дуэль, театр, провинция, время, странности жизни, поиски какого-то тайника… Как это неожиданно!.. Неслыханный, невиданный Узлов…»

Александр Володин… Саша… Он пришёл в театральную библиотеку, чтобы говорить о моих стихах. И сказал здорово. С умом и чувством. Может быть, в библиотеке сохранилась запись, надо узнать. Это было, когда Саша своих стихов ещё не писал. Или не показывал. Может, тот вечер и был для него одним из множества толчков к своей поэзии...

И на роман он откликнулся таким необычным предисловием, часть которого я показал вам выше…

С Игорем Квашой долго не виделись. Очень долго. Лет двадцать, наверное...

Ушёл Виленкин, дорогой Виталий Яковлевич. Он сдружил нас, держал близко к сердцу, мы были как братья в его монастыре. Конечно, вели мы себя как актёры, а не как монахи, но при Виталии в нашем деле всегда был отблеск искусства…

Впервые я показал «Гамлета» одному Виленкину у него дома. А после премьеры в московском Доме актёра поздравлять меня на сцену вышли Виталий, Кваша и Владлен Давыдов. Виленкин привстал на цыпочки, чтобы обнять, а Кваша смеялся так счастливо, как будто сам только что сыграл все роли в «Гамлете»...

В тот вечер они дали мне урок московского хлебосольства, Игорь заказал столик в ресторане ВТО и вместе с Виталием взял оплату на себя — я был пустой: общага, маленький ребёнок, больной отец... Они хотели, чтобы я запомнил этот праздник. И хотя, конечно, дело не в деньгах, но куда деваться, ведь и в них тоже; и как мы тогда посидели нельзя забыть. Хотя и вспомнить речи уже невозможно. Спасибо вам, дорогие, за первые посиделки…

И потом часто что-нибудь отмечали у Виленкина в Курсовом, с его прекрасной сестрой Анной Яковлевной, и у Кваши в Глинищевском, с его замечательной женой Таней и мамой Дорой Захаровной, которая была всегда рада моему появлению, а позже удивлялась, почему я редко звоню и так давно у них не был…

Виленкин был мхатовцем в лучшем смысле этого звания, Кваша у него — на первом месте, а я, может быть, входил в пятёрку, как и Андрюша Миронов. Но москвич Андрюша был ближе, а я, ленинградский, в географическом отдалении.

Скромный, строгий, сдержанный, образцово интеллигентный, субтильный, или даже миниатюрный, Виленкин был человеком очень большого масштаба. Но вот он умер, и его монастырь закрылся. А Ефремов, говоривший когда-то, что в Москве надо слушать одного человека, Виталия, велел поставить гроб Виленкина не на мхатовской сцене и даже не в главном, а в боковом фойе, холодном и тесном, куда не смогли войти все, кто хотел Виталия проводить…

Почему же мы так разобщились с Квашой, что нам ещё мешало, кроме службы в разных городах? То, что вслед за Виталием ушёл и Борис Биргер, наш общий друг, опальный художник, нервный, сухой, двужильный?..

Биргер воевал всю войну и ничего не боялся. А если боялся, то не показывал вида. Он открыто дружил с Андреем Дмитриевичем Сахаровым и Еленой Георгиевной Боннэр, написал их двойной портрет, добывал и отправлял им в ссылку лекарства, а по возвращении встречал на своём побитом «Жигулёнке». Его тоже стали выталкивать из страны всё сильней и наглее, и он уехал в Германию, прославившись там больше, чем в России, и я побывал у него однажды, а Игорь наезжал не раз…

Почему разобщились... Я уходил из Большого драматического, но театры — сообщающиеся сосуды, особенно — БДТ и Современник. Оказалось, что из всех существующих театров ушёл... А Кваша остался и остался навсегда…

Понимаешь, читатель, всё-таки вопрос ставится грубо, ставится судьбой, временем, словом. Артист ты или кто-то другой?.. Артист и только. Целиком. С концами. С погружением до самого донца, с зависимостью от театра, предельной и беспощадной. С актёрским голодом и актёрской сытостью. С врождённой неврастенией и верой в приметы. С ночным бредом, беспочвенными мечтами, взглядом свысока на остальное население. Посвящённый и горделивый. Страдающий от недооценки и счастливый в момент обладания залом. Потный от страсти, завидующий собратьям и без них никудышный. Пьющий или похмельный. Просохший или завязавший. Одинокий и взятый за горло, то есть стиснутый родимой труппой до одури или до смерти… Артист ты или не артист… Du bist oder nein du bist… Are you an actor or not… Вот в чём вопрос...