Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Господи, про-не-си!..

Стон получился непредумышленный, возможно, надрывный, так как случилось именно то, чего я больше всего не хотел: административная реформа, называемая оптимизацией, коснулась моего детища. И не просто коснулась. Под колесо управленческой телеги попадал не только я с трудовой пчелиной семейкой сотрудников, но и все «дети», выпускники «пушкинского» курса Санкт-Петербургской академии театрального искусства, которые ждали рождения своего театра. Вся постройка, возведённая по моим чертежам, днём и ночью лелеемая и пятнадцать лет хранимая Богом, скрипит и готова обрушиться. Центр, созданный для всей России, ей нужный и ей обязанный, превращался в город­ской, зависящий от другого калибра чиновников, отодвигался на второй план общего театрального дела, и без того прозевавшего, проворонившего пушкин­ский проект полной перестройки российского театра…

В прошлом году Министерство экономического развития, во главе с Германом Грефом, уже предлагало глобальную реформу «реорганизации государственных и муниципальных учреждений социальной сферы», под которую подпадали и музеи, и театры. Союз театральных деятелей и крупные сцены восстали, возник большой скандал, сменившийся, как стало понятно, временным затишь­ем. Тогда все руководители писали коллективное письмо президенту, давали пресс-конференции, и, с Божьей помощью, обошлось, а теперь — на тебе, опять!..

Не раз за последние годы находились «спецы-доктора», готовые грубо вмешаться, вылечить от самостоятельности, перехватить и перенаправить тишайший бюджетный ручеёк. Но я рассказываю лишь об одном таком эпизоде, и, надеюсь, его будет довольно.

Читатель, не испытавший на себе административных реформ, должен знать, что предписанные распоряжением 1636-Р перемены обещали такую головную боль, унижения и мытарства, из-за которых у меня уже не осталось бы времени и сил ни на преподавание актёрского мастерства, ни на постановку спектаклей, ну, вообще ни на что. Не говоря уже о возникающей прозе... «Что делать?» — спрашивал я себя в новогоднюю ночь и не находил ответа. Но не идти же ко дну безо всякого сопротивления! Надо барахтаться, надо выплывать!..

Однако решение правительства могло переменить лишь оно само…

Интересно, что о моей отсидке в Гогиной ложе сказал бы философ Сенека, о котором я неотступно думал в последнее время. Подчиняясь актёрской примете, я не должен был смотреть в сторону роли, не должен был читать ставших доступными сочинений римского классика и обязан был не думать о Сенеке, пока на священной доске, приколотое поверх расписания, не появится «Распределение ролей», подписанное Г. А. Товстоноговым. Чтобы не сглазить, понимаете?..

Да знаете ли вы, господа, что такое актёрские приметы?.. Невероятное, пугающее, колдовское дело!.. Здесь поступки совершает не личность, а инстинкт.

Тетрадка с ролью упала на пол. Ужас, ужас!.. Немедленно садись на неё!.. И даже поёрзай!.. А то, не приведи Бог, провалишь роль... Вы этого не знали?.. Так, знайте, господа, иначе вы ничего не поймёте о великом хищнике — театре...

Скажу больше. Скажу по дружбе и по секрету. Не смейте пересекать площадь Ломоносова поперёк ли, наискосок ли. Только вокруг! Только обходите!.. Иначе — карачун, кошмар, провал... Берегите себя!.. Это касается, прежде всего, артистов БДТ, но и зрителям не худо бы знать и держаться наших правил…

Артистам же Александринского театра надлежит не пересекать «Катькин сад», то есть зелёный квадрат, в центре которого — памятник Екатерине. Только вокруг, в обход, только огибать!..

Даром, что ли, Валя Ковель требовала от актрис не пользоваться красной расчёской, не надевать платье в горошек, не хвататься за носовой платок!.. Это всё — к слезам, к слезам, мало вам слёз без этого горошка?.. А бумажных носовых платков тогда не было, лигнин, один лигнин, которым грим стирают. Проверьте свои сумочки, дамы, вон оттуда носовые платки и красные расчёски!.. Это я вам говорю, любя и оберегая!..

Актриса Ковель была женщиной непредсказуемой и пожарной, в приметы верила слепо и свято, и, видя, что кто-нибудь в театре подносил ко рту хоть одну семечку, готова была немедленно и без всяких объяснений дать грызуну по портрету. Семечки дурно влияют на кассу, и зритель может к нам не пойти! Это знание Валя принесла в БДТ из Александринских анналов, но актрисой она была выдающейся, и мы приняли её, как свою. Кроме того, Ковель была избрана у нас председателем местного комитета, и эта роль тоже удавалась ей…

А вот Андрюша Толубеев ни разу не сошёл вниз по пологим спускам справа и слева от сцены. Он шёл играть по крутой, темноватой, назовём её «чёрной», лестнице. Слышал ли он, что так надо, или сам решил, сказать не возьмусь…

Да, артист — лицо суеверное. И как не стать суеверным, если не от тебя всё зависит, а от других, то бишь от автора пиесы, режиссёра-постановщика, от того, согласится с ним Гога или нет... Когда, в конце концов, и это от Бога зависит…

Теперь оцените заново моё признание: я стал нарушителем. Я преступил. Я так потянулся к Сенеке, а он обернулся ко мне, что мы забыли о колдовской власти актёрских примет.

Я погрузился в чтение «Писем к Луцилию» задолго до того, как мое ФИО оказалось, наконец, в соседстве с прославленным именем Луция Аннея Сенеки, а подпись Г.А. Товстоногова развеяла обещающие туманы…

Вспоминая злополучное представление за порогом нового века и не надеясь на трезвость давних оценок, я с опозданием обратился к людям компетентным, на память не жалующимся, а главное, вызывающим у меня чувство доверия. Их оставалось не так много…

— «Иван»? — переспросила заведующая костюмерным цехом Татьяна Руданова. — Боюсь наврать, но там играли Ковель и Лебедев… Что-то о награде… Валя была в такой «плюшке», ну, в жакетке, по деревенской моде. А Лебедев менял пять пар галифе. Понимаешь, одни и те же галифе по ходу дела превращаются в обноски, а у костюмеров — пять пар, которые он меняет… Что ещё?.. Гога задумал финал, там стояли деревья, а из гнёзд должны были вылетать ненастоящие вороны… Были двое военных: Валя Караваев — генерал, а Саша Москвин — полковник из военкомата. Кителя были специально сшитые, хорошо на них сидели… Они до сих пор у меня висят… Немного он шёл, «Иван», совсем немного…

— Воля, — решительно сказал мой друг и соратник Изиль Заблудовский, — это было полотно, которое хотелось скорее забыть, чем помнить. К счастью, я не был там замешан.

Всю жизнь Заблудовский стремился к правде и думал о справедливости.

— А кто ещё там был?..

— По-моему, Мироненко…

— Юзеф? — воскликнул я. — Замечательно!

Тоже друг и тоже соратник, Мироненко принимал участие во всех моих предприятиях, театральных и студийных, да и как ему было не участвовать в них, если он — мой однокурсник по Ташкентскому театральному, Лаэрт в «Гамлете» ташкентского театра и, не без моего участия, принят в БДТ…