Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Юзик, привет, дорогой!.. Скажи мне, пожалуйста, ты кого играл в спектакле «Иван»?..

— Здорово, Воля… В спектакле «Иван» я играл… Такого забулдыгу… Смешная фамилия… Забыл… Я там глазом бутылку открывал…

— Глазом?!

— Ну, был такой номер... На глаз мазал клей и на пробку… Пробка с винтом… Брал бутылку глазом, руками её крутил, отвинчивал, а пробка оставалась на глазу.

— Ты смотри!..

— Это Георгий Александрович придумал… Там ещё Кузнецов репетировал, а потом заартачился, и вместо Севы назначили Мишу Данилова…

— Ну, да, — сказал я, — кто артачится, того снимают, это я знаю по себе. Теперь и сам так делаю… Знаешь, я думаю, что номер с пробкой, это у Гоги — из Грузии…

— Может быть, — он засмеялся. — Там ещё Рыжухин играл старого деда, а Иван приходил к нему, чтобы организовать пьянку. Дед припёр из города бананы, и никто не знал, как их есть. То ли так, с кожурой, то ли солить, то ли варить… И я — тут как тут… Такая сценка была. А остальное — бред. Абсолютно дикая пьеса. Дина Шварц выбирала…

Полотно постепенно заполнялось деталями.

Театр — Атлантида, и, как Атлантида, обречён утонуть во времени. В нашем случае — прямо на глазах. Как спасти от безумной воронки, уже затянувшей так много близких людей?..

Вот они, перед тобой!.. Берись за перо, как за весло спасения. Верни их и покажи такими, как знаешь и любишь, верни, если можешь, отступая от любых правил. Друзья — дороже правил, а это — твои друзья. Может быть, и у читателя хватит отваги взглянуть в глаза уходящей жизни.

Вот они… Справа и слева от воскрешающей рукописи тихо устроились две длинные тени. Их двойникам я не успел отдать своих долгов при жизни. Пусть войдут. Пусть появляются, преграждая мою дорогу, где и когда хотят. Они — часть меня самого...

Вот — Изиль Заблудовский, по прозвищу Шнур…

А вот — «узбекский хохол» Юзеф Мироненко…

Заблудовский, названный Изилем, что значит «Исполняй Заветы Ильича», пришёл в БДТ задолго до меня. Да что там!.. Задолго до Товстоногова. Все Гогины годы работал с ним. И верно служил театру, взявшему Гогино имя.

Заблудовский прошил собою шестьдесят шесть лет жизни Большого Драматического, прошил насквозь, прошнуровал… «Ты — Сквозник-Заблудовский», назвал я его однажды, не повторяя впредь немудрёного каламбура.

Невыносимо долго он занимал скромнейшее положение и был искренне поражён вспышкой интереса к нему молодых режиссёров нового века. Когда труппа такая сильная, бо́льшая половина её оказывается в тени. Когда лес начинает редеть, выходит вперёд здешний подлесок. И дело не в возрасте, а в действительном даровании. И уже другом освещении…

— Готовь Мышкина! — сказала Изилю Роза Сирота, — когда из театра ушёл Смоктуновский. — В тебе неврастении больше, чем в Кеше!..

Но Гога назначил на роль Мышкина Игоря Озерова. Он снимался на Ленфильме в роли оперного Ленского и был невозможно красив. О Мышкине Озерова критики не зашумели, но народ в театр всё ещё приходил, чтобы «посмотреть и посравнить...»

— Ну, а ты что же? — спросил я Изиля.

— Ничего, как играл молодого человека в стае Рогожина, так и продолжал… Воля, если мне не предлагают, я не прошу. И тем отличаюсь от многих. В выборе материала я чаще всего ошибаюсь, пьесу читать не умею... Но стоит мне доверить, я стану землю рыть…

— Это я знаю, это доказано... Откуда же ты такой скромный взялся?..

— Откудова?.. Из Заблудова! — засмеялся Изиль. — Заблудов — это Польша, а Польша, если помнишь, раньше была Россией. Мы — странники. Отца арестовали в тридцать седьмом, затем выслали, а за ним и нас… Река Чу, граница Киргизии и Казахстана, цементный завод... А мы — репрессированные...

Не оттого ли он и был так скромен, что не забывал?..

А Мироненко в тридцать седьмом только родился. И, хотя его отца с матерью репрессии впрямую не задели, а сам он, как казалось некоторым, философским складом ума не обладал, советскую действительность Юзеф понимал всем нутром, а объяснял неумеющим вникнуть по-своему…

— Ты знаешь, — говорил он мне, — вся глубокая мысль у нас в том, чтобы меня не трогали. Страх никуда не делся, он сидит внутри и шевелит ушами, как заяц. Когда Стржельчик громил диссидентов на собрании, все дружно хохотали, но ведь в каждом эта гнида сидела, в каждом…

— Так заяц или гнида? — переспросил я.

— Воля, — укоризненно сказал Юзеф. — В тебе — заяц, а в зайце — гнида. И все мы вышли из гоголевской шинели. Надень шинель и спроси: «Над кем смеётесь, господа?.. Над собой смеётесь!..» — В «Ревизоре» он играл не то Держиморду, не то Свистунова, а может быть, и Пуговицына, потому что три эти роли были розданы у Товстоногова «на двоих». — Понимаешь, интеллигенция у нас сдвинулась в сторону лояльности и, что самое интересное, многие бывшие диссиденты говорят: «Мы готовы хоть с коммунистами, хоть с чертями, была бы только свобода!..» А те, остроухие, кто всех пас и за всеми следил, допустим, не знали, что кто-то или, например, ты — против советской власти. А все делали вид, что — «за». И так хорошо делали вид, что им верили. А если не верили, то знали, что все мы хорошие бздуны и нас всегда можно ёкнуть!.. Мы все были артистами и все играли в эту лапту, Воля. Вот я считался лояльным, как бы лакированным, а ты, допустим, не очень, но в загранке работали «четвёрки», чтобы друг за другом следили буквально все. А вдруг этот «стукнет», а вдруг — тот?.. Да ну их!.. Лучше не буду ходить один!.. Буду ходить в «четвёрке»! Ты понимаешь, даже когда все знают, кто именно «стучит», подозревают каждого, думают на любого!.. Сама структура была такая... И все ходили и делали вид, что именно так и нужно. Главное, чтобы все и всё время!.. Понимаешь?.. Главный трус — коллектив!.. Дело не просто в сажании, а в том, чтобы все боялись, что посадят. Или ёкнут!.. Ребята, за что бьёте?!. Мы и так живём, как посаженные в концлагерь огромных размеров!.. Не бойтесь за нас!.. Мы сами себя боимся!..

И точно так же, как Заблудовский, Мироненко ни разу для себя ничего не просил. Ни роли, ни, тем более, зарплаты. Однажды на художественном совете Лёня Неведомский спрашивает:

— Георгий Александрович, а почему у Мироненко до сих пор зарплата 125 рублей?..

Гога поворачивается к заведующей труппой Марлатовой.

— Ольга Дмитриевна, какая категория у Мироненко?..

Она говорит: «Первая». Это её забота — следить, чтобы всё было по справедливости и Юзеф в зарплате рос.

— А почему не высшая? — спрашивает Гога, и — к Неведомскому: — Лёня, я был абсолютно уверен, что Мироненко — артист высшей категории!.. Спасибо, что обратили внимание!..

И повысили, наконец, зарплату до ста восьмидесяти!.. Вот так, вот так, господа!.. Так и строится театр, по категориям!.. По театрально-государственной справедливости, без личных отношений... «Вторая», «Первая», «Высшая»…