Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Улах бросился следом вместе со всем своим семейством и его пожитками — вместе с родовым шатром и грудным улахиненком. Цыгане бежали до тех пор, пока поезд, скользнув за поворот, не испарился, будто он вообще никогда и не проносился по этим местам. Тогда они остановились, потом поплелись обратно; запыхавшиеся, потные, вернулись они на перрон и уселись возле телеги в кружок. Собравшись с духом, Улах сказал, сверкая белками глаз:

— Чего же ты не остановил его, Бе-же-де?

Бе-же-де снова обменялся взглядом с Мицкой, но на этот раз она не заржала.

— Чего не остановил, спрашиваешь? — протянул он вяло. — Дак он бы все равно не остановился.

— Здесь же станция!

— Была станция, а теперь…

— Что же теперь? — мигая, спросил Улах.

— Ликвидировали станцию, — процедил сквозь зубы Бе-же-де. — Говорят, никто здесь не сходит и не садится, а раз, говорят, никто не сходит и не садится, то и останавливаться незачем. Хватит станции в Златанове. — Бе-же-де не выдержал и, с силой ударив оземь бывшей форменной железнодорожной фуражкой, добавил: — А ведь обещали сделать второй путь, повысить зарплату!

Улах сел на вторую оглоблю, снова помигал, чтобы переварить все то, что услышал. И семейство его помигало — так и не поняв, о каком втором пути и каком повышении зарплаты идет речь. Оно уселось прямо на землю, и коричневый, посыпанный шлаком перрон неожиданно превратился в табор. Улахинята, задрав головы, стали жадно пить из глиняных кувшинов и зеленых бутылок воду, запасенную на дорогу. Манчо зажег сигарету и, улыбаясь, выпустил колечко дыма, а Сулейка вытащила засаленную колоду карт и раскинула их на счастье.

Бе-же-де поднял голову, оглядел всех этих представителей нацменьшинства и подивился, как ожила вдруг ликвидированная станция. Отмененный двести пятый был ими забыт, будто он никогда здесь и не проходил, будто его не ждали, не требовали на него билетов и не гнались за ним аж до самого поворота. Бе-же-де остановил взгляд на спящем ребенке, прижавшемся щечкой к голой материнской груди, на блаженном лице Улахини с подрисованной родинкой, на двух рядах сверкающих металлических зубов. И тут его в самое сердце клюнула невыносимая, вечная тоска по детям. И надежда клюнула его своим острым клювом… Из-за нее, из-за этой надежды, он каждый год посылал свою жену Мицку лечиться на воды, заставил ее обойти всех врачей, все больницы, все поликлиники… Да только напрасно. Надежда эта снова его клюнула, потому как все еще была жива. Он возился с пчелами, отвлекал себя работой на станции и в поле. Годы шли, а дети так и не пожелали явиться. Жена, Мицка, любила его все сильней и сильнее, хотя люди утверждали, будто она все сильнее и сильнее его ненавидела. Она ревновала его ко всему на свете и по ночам не оставляла в покое: «Ну давай, — говорила она, — еще попробуем!» Они все пробовали и пробовали. Ему уже опостылели ее темное костистое тело, появившиеся с годами усы, кислый запах плоти и горькие поцелуи.

Он поднял голову: невинное синее небо и перепархивающие с места на место птички показались ему нелепыми и виновными, нелепой и виновной была эта яловая станция и двести пятый, который уже не будет останавливаться, и это умирающее село — там, на холмах. И Улах показался ему нелепым, нелепым и виновным, со всем своим счастьем и полнотой жизни. И Манчо с попыхивающей сигаретой, и Сулейка с засаленными картами, всегда предсказывающими удачу, и Улахиня с полной грудью, и тот голый цыганенок в розовом трико с резинками ниже колен и нахлобученной до самых глаз шапочкой «Спорт-лото», отплясывающий сейчас танец живота, и остальные ребятишки, хлопающие в такт и подзадоривающие плясуна.

От Мицки не ускользнул этот взгляд.

Она стояла между пристройкой и свинарником, уперев руки в бока, темная, костистая, полная дикой ненависти; стояла, смотрела на распряженную телегу и видела всю свою жизнь: две разобранные кровати и свернутые матрацы, впитавшие сны и надежды — их тихие сны и надежды, громкие ссоры и обвинения, — платяной шкаф, куда они запирали ненависть и любовь, — теперь пустой, с покривившимися открытыми дверцами и ящиками, словно кто-то украл все богатство, которое в нем хранили. Она перевела взгляд на семью Улаха и увидела цыганский дом под светлым, распахнутым небом, увидела, какой этот дом чистый и уютный, увидела розовое трико пацаненка, танцующего танец живота, и металлическую, сверкающую улыбку Улахини… Шатаясь, ничего больше не видя, Мицка побрела прочь. Она прошла мимо свинарника и остановилась среди шушукающейся прошлогодней кукурузы. Там она простояла до тех пор, пока Улах не собрал свое семейство, не поднял валявшуюся на покрытом шлаком перроне форменную железнодорожную фуражку Бе-же-де и, пряча ее за спиной, не сказал «бывай» бывшему служащему Болгарской железной дороги, пока он не двинулся вдоль железнодорожной линии, уводя свой табор. Они ушли и унесли с собой родовой шатер с четырьмя почерневшими отполированными кольями, старый желтый чемодан, купленный когда-то на барахолке, половики и узлы, кувшины и бутыли.

Улах сжимал под мышкой мешковину с кларнетом и форменную фуражку Бе-же-де — Улах нахлобучил ее за первым же поворотом. Позади всех, сдвинув на затылок шапочку «Спорт-лото», бежал, подпрыгивая и вихляя боками, цыганенок в розовом дамском трико с резинками ниже колен.

Они все уменьшались и уменьшались в размере и, наконец, совсем исчезли в пламени разгорающегося дня, который снова поджег виноградники, шоссе и мост и уже подбирался к старому умирающему селу, а село все горело, горело и никак не могло сгореть.

Бе-же-де разыскал свою жену Мицку там, в кукурузе, где она сидела, воткнув пятки в рыхлую землю. Он взял ее за черную костистую руку и, заставив встать, обнял. Она не вздрогнула, не засмеялась, не сказала ни слова. Бе-же-де понял, что мимо их ликвидированной железнодорожной станции прошел без остановки не только двести пятый — прошло без остановки и нечто другое. И чтобы навсегда ликвидировать всякое воспоминание об этом «другом», он сказал хриплым голосом:

— Что с них возьмешь, с этих паршивых цыган?

Когда-то этот стол служил для президиума, а сейчас за него сели только трое. Было время, когда на повестке дня стояло до пятнадцати — двадцати вопросов, собрания кончались под утро и люди вываливались во двор, угорев от табачного дыма, облаком висевшего над их головами. Глаза воспаленные, в горле горчит… Ругались, спорили, говорили о бригадах и квадратно-гнездовом методе, силосе и классовых врагах, натуральной оплате и бытовом разложении…