Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Да еще двадцать — за венский гарнитур, — добавил Генерал.

— Генерал, ты лучше записывай, — нахмурился Лесовик. — Когда кончу, возьмешь слово.

Генерал и Гунчев кивнули. Записывая слова Лесовика, Генерал сам не заметил, как начал вплетать в протокол свои собственные мысли и отрывки из того, что он вот уже несколько лет писал дома на пишущей машинке. Он не понял, что именно он вплетает, только удивился, что так быстро и с такой легкостью пишет от руки: «Чем, сказал Лесовик, наша земля виновата? Она скудная и всегда была скудной, не случайно наши отцы и деды занимались отхожим промыслом, мытарились на чужбине, а в селе оставались только старухи, женщины и дети. И подсолнечник у нас хилый, и кукуруза, и некому убрать урожай. И яблоки в кооперативном саду остались неснятыми, так и сгнили на ветках, в моем полку — Втором артиллерийском — был молоденький лейтенант Рогачев, я часто его наказывал, и во время маневров под Хасково тоже наказал, а он такой щупленький, лицо в родинках, того и гляди расплачется. Я его спрашиваю: «Какой номер сапог ты носишь?» А он: «Тридцать восьмой, товарищ полковник!» — «Слушай, — говорю ему, — ты знаешь, что такое офицерская честь и суд чести? Чтоб я тебя не видел плачущим! А наказывать тебя я буду и впредь, пока не подтянешь взвод и сам не подтянешься как подобает. Слышишь?» — «Так точно, — отвечает, — товарищ полковник». Если каждый сбежит, сказал Лесовик, не останется больше в селе людей. А Босьо со мной больше не здоровается. Встречаемся мы с ним на висячем мосту-качелях и проходим — каждый своей дорогой. Знаю я, как его мучают изнутри эти слова, эта его бессловесность, пропади она пропадом. Но я ничего ему не сказал, даже не крикнул, чтоб он вернулся. «Значит, люди бегут, — продолжал Лесовик, — а мы не принимаем никаких мер. Для чего, спрашивается, мы установили эти двадцать два столба с люминесцентными лампами? Да для того, чтоб они светили людям, чтобы народ шел и не спотыкался. Зачем устроили везде тротуары? Столько тротуаров и в Златанове нет. Зачем? Чтобы люди не ходили по грязи. Люди с большой буквы! Ведь для них все это делается. Когда-то Маркс сказал, что ничто человеческое ему не чуждо. А село, спрашивается, разве оно не человеческое?..»

В этом месте Лесовик нагнулся и заглянул в глаза Генералу и Гунчеву.

— …Разве оно нам чуждо, что мы его бросаем и переезжаем в Рисен, где нам дают участки, а мы на них строим дома и тому подобное?..

«А река, когда выходит из берегов, — продолжал записывать Генерал, — уносит с собой и камни, и заборы, и людей, и скот… Виновата ли в этом река? — спрашиваю я. — Разве мы можем сердиться на природу, на землю, что она отказывается родить? Мы и удобрения в нее вносим, и химией ее шпигуем, перекармливаем, Сколько может — столько дает».

— Итак, — продолжал Лесовик, — никто больше не должен уезжать из села. Нас мало, но мы выстоим!

Генерал продолжал записывать, а Лесовик, кончив излагать, смотрел на него удивленно. Гунчев — тот вовсе не заметил, что Лесовик давно молчит, а Генерал все пишет и пишет. Он думал о бабке Анне, своей тетке, о том, что она навеки закрыла глаза; вспомнил и то, как ее привезли на кладбище и зарыли, а бабка Воскреся перед этим ее обмыла, переодела и оплакала, как на кладбище он увидел двух дроздов, которые кричали все время без передыху, и он почувствовал себя совсем маленьким мальчиком, в коротеньких бумажных штанишках с одной лямкой, вот он бежит по полю и присаживается на меже, чтобы вытащить из пятки занозу. Закат застилает горизонт, солнце медленно тонет где-то за Балканскими горами, в селе становится сумрачно и холодно. Козы уже вскарабкались на ограду деда Пенчова, хотя он поверх нее натянул колючую проволоку, чтоб они не объедали листья молодых шелковиц.

— Генерал, — твердым голосом спросил Лесовик, — могу я поинтересоваться, что ты записываешь?

Генерал вздрогнул и отдернул карандаш от страницы.

— О! — воскликнул он удивленно. — Я, никак, исписал все страницы?

— Я спрашиваю, что ты записываешь?

— Давай прочитаю. — Генерал пожал плечами.

— Да мы же всё слушали, — сказал Гунчев. — Зачем читать? Чтоб снова все слушать? — Он попытался прогнать коз, но они не уходили, и он пошел с ними к центру села. Потом они остановились точно перед садом Илии Авджиева. Почему в этом месте? Гунчев удивлялся: сад как сад, Илии давно уже нет, и мать его умерла. То есть как умерла? Постойте, я, кажись, все перепутал! Да и сам Илия здесь, никуда он не делся…

— Ладно, — решил Лесовик, — нет надобности перечитывать, но экономь бумагу, Генерал, нас мало, и мы должны экономить. Это ты дома, за пишущей машинкой, можешь ее не жалеть. Кстати, сколько ты исписал листов с тех пор, как вернулся в село, небось уйму?

— Четыре тысячи страниц, — сказал Генерал, — даже больше.

— Илия здесь! — вдруг заявил Гунчев.

— Какой еще Илия? — спросил Лесовик.

— Авджиев.

— А ну, Гунчев, брось шутить, — проворчал Лесовик. — Илия давно переехал в город. И хватит нам отвлекаться, сосредоточьтесь. Так, значит, теперь вы можете взять слово и высказаться по первому вопросу повестки дня — «обсудить положение».

— Так оно же прежнее, — сказал Гунчев (козы стояли на прежнем месте, и Илия Авджиев был тут же).

— Гунчев! — взорвался Лесовик. — Хочу тебе напомнить, что ты на партийном собрании. Если решил высказаться, высказывайся!

— Это записывать? — спросил Генерал.

— Нет, — отрезал Лесовик, — записывай только высказывания, и то вкратце. — Он встал, принес чистые листы и положил их перед Генералом. — Мы, Гунчев, слушаем тебя.

— Да я-то начну, Лесовик, но не в этом дело.

— А в чем?

— И я спрашиваю, в чем? Вот ты говоришь, надо остаться… Но посмотри, сколько нас. Сам хорошо знаешь, мы с Йорданом Брадобреем работы не боимся. Вот хоть сейчас скажи: идите, вытащите из трясины трактор, и мы сразу же пойдем и вытащим.

— А кто говорит, что вы боитесь? Оставь трактор в трясине и давай по существу.

— По существу… — подхватил Гунчев, но глаза его никак не могли оторваться от коз, а сами козы словно приросли к ограде Илии Авджиева. — Да, были у нас и козы, и овцы, и много другого скота, а теперь одна птицеферма осталась, где с утра до ночи, засучив рукава, хлопочет Зорька. Ты, Лесовик, говоришь, чтобы мы остались. — Гунчев потупил свои кроткие, женские глаза, полные нежности. — А сам не видишь, что уже и оставаться-то некому. Босьо, Спас, бабка Воскреся и нас трое… еще Дышло, Зорька и Недьо с маленьким Димитром — да это дите, Лесовик, здесь одичает!

— Ты о ребенке не пекись, у него родители есть…

Генерал записывал. Но он снова увлекся и вставил в высказывание Гунчева много другого — о Зорьке и Недьо, о маленьком Димитре, о том, как однажды ночью в их дворе, вернее, в их двух дворах, между которыми больше не было плетня и потому они превратились в один общий двор, собралось почти все село — ждали рождения ребенка; о том, как Дачо сказал, что у женщин в этом возрасте кровь становится ядовитой, а жена его обрезала; Бе-же-де тогда объяснял про второй путь, а кто-то, кажется опять же Дачо, сказал, что его во сне клевала в лицо сова и что это не к добру… И тут на крыльцо вышла бабка Воскреся и крикнула: «Поздравляю, люди добрые, мальчик родился!» И его окрестили именем деда Димитра Столетника, чтобы жил он больше ста лет и вырос опорой селу, и как они перед этим решили, что если родится девочка, ее назовут именем села, а если мальчик, то именем деда Димитра Столетника.