Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Мы пошли наверх. Убедившись, что в главной части дома никого нет, я немного успокоился. Артур устало плелся сзади, и мокрые вельветовые штаны натирали ему бедра. Я мельком взглянул на нижнюю площадку лестницы и увидел на ковре его нечеткие бурые следы.

В квартире я помог ему раздеться. Когда я, оттянув ему руку назад, осторожно снимал рубашку, он застонал от боли. «Мое треклятое плечо, старина!» — чуть ли не во весь голос вскричал он, а я нежно провел ему по спине кончиками дрожащих пальцев, легко коснувшись кровоподтека, который непостижимым образом разрастался в черноте его кожи, и тогда он вдруг глубоко вздохнул. Весь продрогший, с отвисшей нижней губой, он представлял собой жалкое зрелище. Я стащил с него кроссовки и поставил их на половик. Сделавшись более практичным, я был озабочен только самыми насущными вещами. В то же время Артур стал более вялым, медлительным. Расстегнув молнию, я стянул с его зада и бедер облегающие, скользкие от влаги вельветовые брюки. Когда я с трудом снимал с него эти мокрые штаны, он находил в себе силы, чтобы приподнимать ноги. При этом я стоял перед ним на коленях, поглядывая то на его сморщенный конец, то на съежившуюся от холода и страха мошонку.

Я втолкнул Артура в ванную и, усадив его на стул, попытался промыть и перевязать рану. Процедура была очень болезненная, но он не проронил ни слова, разве что изредка охал. Я наложил на рану найденную в аптечке корпию, закрепил ее несколькими кусочками пластыря и решил позвонить Джеймсу, когда тот вернется домой. Наполнив ванну горячей водой, я усадил туда Артура, а сам осторожно протер ему спину мокрой губкой, вымыл гладкую мускулистую грудь, намылил бока и подмышки. Потом сунул руку ему между ног и погладил по хую и яйцам. Он откинулся назад в длинной, глубокой ванне и как будто расслабился.

— Что стряслось, милый?

— Я подрался. — Он сердито, но с сожалением посмотрел на меня. — Я бы ни за что не пришел, но мне просто больше некуда было податься. Не хотелось бы тебя во всё это впутывать.

— С кем же ты подрался?

— С братом… с Гарольдом. Это мой старший брат. У него был нож, и он меня пырнул… этот ебучий ублюдок пырнул меня ножом. — Его усталые глаза все еще горели негодованием. — Туда я больше не вернусь, не то брат меня прикончит. Хорошо, что он не знает, где я. Придется остаться тут… ненадолго, Уилл.

Артур, подняв брызги, резко опустил руки в воду. Сквозь корпию, наложенную на рану, снова сочилась кровь. С перекошенным лицом вид у него был довольно комичный — и очень несчастный. Слёзы ручьями текли по его щекам и по непромокаемым розовым полоскам пластыря. Я приложил к ним губку, а он покачал головой и поморщился, потом опять поморщился, потому что и морщиться было больно. В моей другой руке, под водой, помимо воли Артура и несмотря на все страдания, встал его хуй. Я медленно дрочил ему, и на стенку ванны ритмично набегала мелкая рябь.

— Уилл, — выпалил он так, словно должен был выложить всё перед тем, как кончить, — я убил дружка своего брата.

Я проплыл все пятьдесят отрезков своей дистанции и немного посидел на бортике в том конце, где мелко, опустив ноги в воду и сдвинув на лоб очки, ставшие похожими на вторую, затуманившуюся пару глаз. Из спортзала спустился Фил и, решив порисоваться, чуть-чуть поплавал вымученным баттерфляем: не доплыв до конца последнего отрезка, он выдохся, несколько раз небрежно взмахнул руками, потом встал на дно и подошел к бортику. Я кивнул ему и улыбнулся.

— Нормально? — спросил он так, словно то ли не хотел разговаривать со мной, то ли не знал, что сказать. Я рассматривал его в профиль: приятное энергичное лицо выпускника школы, которое вряд ли сильно изменится лет до сорока — обыкновенный, надежный с виду парень. Однако он делал успехи. Стали впечатляюще выпирать грудные мышцы, а когда он поднял руки к вискам, чтобы убрать назад мокрые волосы, плавно увеличились рельефные бицепсы, лоснящиеся, как зверьки во время случки. Такой парень вполне мог бы служить в армии, разве что на тренажерах он занимался из стремления выделиться, обрести свое лицо, достичь совершенства в одиночку. Как часто бывает, когда кто-то другой неравнодушен к человеку, на которого я в противном случае не обратил бы внимания, мне стало ясно, что Биллово влечение к мальчишке пробудило желание и у меня, и я посмотрел на него глазами похотливого соперника.

Было уже поздно. Вечером я нарочно задержался в спортзале и ненадолго присоединился к группе юных выходцев из Малайзии, занимавшихся на параллельных брусьях. Тренером у них был старик Эндрюз — человек со строгой выправкой и жилистыми ногами бывалого строевика, — которого из-за какой-то странной аномалии в атмосфере демократизации, царившей в «Корри», все звали просто Эндрюзом. Сам Эндрюз гордился этим как символом старомодного духа равенства, хотя порой, в устах ребят, которые, приземляясь после соскока, буквально проходили через его руки, это обращение звучало как старомодно сформулированная команда. Человек он был упрямый, требовательный, и снискать его молчаливое расположение удавалось лишь тем, кто часто приходил в спортзал. Именно тренировка в его группе и нужна была мне в тот вечер, после всех волнений, пережитых дома, да и мальчики с Востока с их инстинктивным чувством пространства и равновесия, с их широкими вежливыми улыбками, какое-то время служили противоядием от Артура и наших общих неприятностей. А плавание — бассейн почти безлюден, вода плещется о бортик — еще больше утомило меня и успокоило. Фил, подтянувшись, одним прыжком вылез из воды, бросил на меня быстрый взгляд — застенчиво, но в то же время, по-моему, с удовольствием, — и неторопливо направился к лестнице. Задница у него делалась всё толще, и плавки становились маловаты.

Пойти за ним сразу — поступок банальный. Еще минуту я болтал ногами в воде. А в это время ко мне приближалась чья-то голова — большая, стариковская. Она не погружалась в воду, но розоватые защитные очки и белая резиновая шапочка придавали ей зловещую безликость. Голова двигалась вперед черепашьим темпом, и каждый раз как она дергалась и из воды показывались нескладные бледно-матовые плечи, становилось ясно, что человек вяло шевелит руками и вхолостую дрыгает ногами. Оказавшись совсем рядом, голова на несколько секунд полностью скрылась под водой, потом вновь появилась на поверхности, застыла на месте, и, пыхтя и пошатываясь, во весь рост выпрямился мокрый тучный старик со слабой гладкой грудью. Еще не вынырнув, он явно смотрел прямо на меня — и продолжал смотреть сейчас. Когда он сдвинул очки на лоб, я окончательно убедился, что это его светлость.

Снедаемый любопытством, я не сразу удивился тому, что старик решился выйти из дома и заняться плаванием всего через десять дней после временной остановки сердца. А с другой стороны, поскольку в нем было нечто не совсем нормальное, я предположил, что все проявления его чувств будут непредсказуемы и несовместимы друг с другом. Старик пристально смотрел на меня — или сквозь меня, — а я растерянно молчал, задавая себе вопрос, насколько он способен узнавать людей. Он вообще меня не узнает, подумал я; просто смотрит на привлекательного молодого человека; вряд ли он в силах меня вспомнить. Словно в подтверждение моих догадок, он и сам вдруг, видимо, растерялся, в один миг перестал что-либо соображать и, повернувшись, медленно двинулся к ступенькам в углу бассейна. Найджел, спасатель, лишь на мгновение оторвался от книжки и поднял голову, когда старикан, с трудом выбравшись из воды, тяжелым, неуверенным шагом направился к лестнице. В ожидании, когда он поднимется, я уже представлял себе очередной инцидент, подобный случаю в уборной парка Кенсингтон-Гарденз.