Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

В душевой было оживленно — все мылись перед уходом. Когда я вошел, как раз произошло очередное резкое, непредсказуемое колебание температуры воды, и голые мужчины с кошачьим визгом шарахались от обжигающе горячих струй. Люди судорожно крутили краны, душевая наполнялась паром, и фоном ему служил вакхический розовый цвет — тела англосаксов розовели от почти нестерпимой жары. Разгоряченный после тренировки, я встал под чуть теплый душ и обратил внимание на необычайное разнообразие физического состояния мужчин, совершающих затянувшийся обратный переход в мир чистых, одетых людей.

Его светлость, недовольный температурой своего душа, предпринимал слабые попытки ее отрегулировать. Вид у него был грустный, резиновая шапочка, которую он так и не снял, подчеркивала младенческую белизну тела. Он переминался с ноги на ногу и озирался вокруг, чуть приоткрыв рот и на английский манер обнажив нижние зубы. Под пухлым животом на нем уныло болтались купальные трусы в полоску. Мне показалось, что я уже не раз видел его здесь, но — настолько избирательным было мое зрение — не обращал на него ни малейшего внимания до тех пор, пока он вдруг не упал у меня на глазах и ему не потребовалась помощь.

И вот он случайно попал на один из классических сеансов сухостоя: по обе стороны от него и в другом конце душевой трое гомиков выставили напоказ горизонтально торчащие члены и время от времени, едва заметно переглядываясь, поворачивались, то ли скрывая эрекцию, то ли ею хвастая. Старик не проявлял интереса к этому зрелищу, вероятно, зная по долгому опыту, что оно редко имеет смысл и к чему-нибудь приводит и что люди попросту не в силах противиться кратковременному влиянию тепличных условий, созданных в душевой. За считанные секунды сухостой мог бы по цепочке передаться всем с шутовской безупречностью одного из номеров Базби Баркли [11] Базби Баркли (1895–1976) — хореограф, постановщик многих знаменитых американских мюзиклов. .

Мне хотелось посмотреть, как всё это подействует на Фила, который тщательно, разве что чересчур энергично, мылся. Он украдкой наблюдал за происходящим, однако его собственный ничем не примечательный кончик не шевелился. Напротив меня грациозно мыли голову двое киприотов — старые друзья, оба с пышными усами и развитой мускулатурой, придававшей их фигурам прямоугольную форму. Они громко, без опаски переговаривались по-гречески. А в другом конце душевой похотливо выпячивали задницы несколько менее приметных типов, пришедших просто принять душ.

Быстро помывшись, я вышел вслед за его светлостью в предбанник. Полотенце у него было старое, из грубой серой ткани, не раз побывавшее в прачечной. Старик скомкал его и стал прикладывать к лицу и телу, дыша с присвистом, в котором, казалось, вот-вот послышится какая-нибудь популярная моцартовская мелодия. Я вытерся, беспокойно расхаживая взад и вперед, потом узлом закрепил полотенце на бедрах на манер полинезийской юбки и наконец, не удержавшись, подошел к старику, попытался привлечь его внимание и спросил:

— Вам уже лучше?

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал он, ничуть не удивившись. — Вот те на…

Он оглянулся вокруг — так, будто где-нибудь только что началось нечто интересное.

— Я удивился, когда увидел, что вы так быстро начали заниматься плаванием после того… случая.

— Люблю поплавать, знаете ли, — тут же отреагировал он. — Побултыхаться в чудесной, приятной водичке.

Я ждал, когда он догадается, к чему я клоню. Однако на меня он даже не взглянул.

— А вы знаете, что я уже больше сорока лет здесь плаваю? Да-да — взад и вперед. Наверно, я уже вокруг света проплыл — если всё сложить, знаете ли. Плюх-плюх, бултых-бултых!

Мне уже приходилось слышать тот отчужденный тон, которым старик пытался рифмовать эти пустые слова так, точно, предупреждая возможные возражения, заполнял пространство и время бессмыслицей. Но, так или иначе, я пока еще не собирался позволить ему увильнуть от разговора.

— Я был там, знаете ли, — сухо заметил я, — в Кенсингтон-Гарденз, когда вам стало плохо.

Он посмотрел на меня, внезапно обретя способность сосредоточивать внимание.

— Все эти неприятные истории меня больше не касаются, — твердо сказал он.

— По правде говоря, — продолжал я, — это я о вас позаботился, знаете ли…

Казалось, эти слова огорошили старика, и он поковылял было в раздевалку, но тут же передумал и снова, бочком, подошел ко мне. Окинув меня взглядом, он уставился на длинные, слегка растопыренные пальцы моих ног и сказал:

— Вы — тот паренек, что… э-э… ту-ту, бах-бах… Ну и ну, вот те на! Мой дорогой! — Он смешался.

— Ну что ж, — сказал я, разочарованный этим странным проявлением благодарности, — я рад, что вы уже поправились.

И я удалился, почувствовав, что оказался в глупом положении, и немного разозлившись.

Это был год «Мужской тревоги», талькового лосьона, обладавшего своеобразным гипнотическим воздействием; без какой-либо заметной рекламы он за считанные недели стал необычайно популярен в мире гомосексуалистов. Им провоняли все бары и раздевалки, его можно было учуять в метро или в толпе, ждущей зеленого света на перекрестке. Он проникал повсюду, и если бы его рекламировали, то наверняка назвали бы декадентским и неотразимым. Вернувшись в раздевалку, я прошел сквозь облако его испарений, отметив сперва, что оно почти так же бодрит, как на улице, а потом обнаружив в нем характерный для помещений слабый голубовато-зеленый оттенок женственности.

Как выяснилось, в тот вечер я раздевался по соседству с Морисом — худым чернокожим боксером, натуралом, одним из самых привлекательных мужчин в «Корри», человеком с высоким лбом и нежным лукавым лицом. Я спросил его о соревнованиях, намеченных на будущую неделю, и, отвечая, он нанес мне несколько ложных ударов. Я невольно отпрянул на пару сантиметров, мышцы живота напряглись.

— Не бойтесь, дружище, — сказал он, — не ударю… сильно, — и, ухмыльнувшись, едва не врезал мне по уху.

Хорошо бы жизнь всегда была такой простой штукой, подумал я, пока он стаскивал с себя майку, и тут в конце прохода между рядами шкафчиков, беспокойно озираясь, вновь появился его светлость.

— Право же, я страшно благодарен, — громко сказал он, завидев меня, и я, не успев еще одеться, приготовился к разговору под испытующими взглядами всех мужчин, сидевших и стоявших поблизости.

— Не стоит благодарности, — весело ответил я, смущенный той дурацкой двусмысленностью, в которую это может вылиться при всем честном народе. Старик подошел поближе, и Морис посторонился, насмешливо подняв брови.

— Ну ладно, до скорого, — сказал он и направился в душ.

— Как вас зовут? — спросил его светлость и тут же, с неестественной христианской прямотой человека, изучившего особенности спортивных команд и благотворительных учреждений, назвался сам: — Я — Чарльз.