Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Уильям, — ответил я (хотя так меня зовут нечасто).

— Хочу выразить свою признательность, Уильям. Боже! — высокопарно добавил он. — Ведь именно вам я обязан своим присутствием здесь.

— Право же, не стоит. На моем месте так поступил бы каждый.

Он поднял палец и ткнул им мне в грудь.

— Обед, — сказал он, кивнув. — Вы придете обедать… в мой клуб — ничего особенного, но недурно.

— Ну что ж, с вашей стороны это очень любезно…

Я не смог отказаться, ибо счел его интересным типом, способным развлечь меня каким-нибудь занятным рассказом. Если же он окажется занудой, можно будет с ним больше не встречаться: вряд ли мне нужны новые переживания — и без того есть Артур и довольно странная история о доме и любви, о сознании вины.

— Пожалуй, приходите в пятницу, — сказал он. И тут же: — Хотя как знать, может, до пятницы я не доживу. Давайте лучше завтра — наверно, я еще буду шустрым.

Это выражение было несколько необычным, и я не сразу его понял. На миг я представил себе, как старик гоняется за мной вокруг огромного обеденного стола.

— Ну что ж, буду очень рад.

— Это я буду рад, Уильям, — возразил он.

По-видимому, это решение врезалось ему в память, и он побрел прочь, держа перед собой полотенце так, словно боялся обо что-нибудь удариться. Когда я оделся, мне пришлось разыскать старика, чтобы узнать, какой это клуб и кого там спросить.

Дома все время было очень жарко. Батареи грели так, словно мы боялись замерзнуть, к тому же, хотя квартира находилась высоко, и в окна никто не заглядывал, днем почти всегда были задернуты шторы, и в комнаты проникал лишь мягкий розоватый свет. Такой климат был сотворен почти неосознанно: в критические моменты люди по привычке кардинально изменяют окружающую обстановку — несчастные бедняки сидят и мерзнут до глубокой ночи, не зажигая света, а те, кому, как нам с Артуром, грозит опасность, страстно желают видеть всё в розовом свете и чувствовать себя уверенно.

В полумраке было легче друг от друга прятаться. После возвращения Артура отношения между нами резко изменились, и наша несовместимость наверняка пугала его не меньше, чем меня. Охваченные этим неведомым доселе страхом, мы боялись надоесть, стать в тягость друг другу. Артур почти всё время спал или сидел в кресле, часто и подолгу принимал ванну. Мучимый юношескими сомнениями, он, по-видимому, опасался моего негодования, и в его отношении ко мне начало сквозить трепетное уважение. Я уходил в столовую почитать в одиночестве, а он приносил туда чашку чаю и касался моей руки, чтобы привлечь внимание. Не будь я так безоглядно влюблен, не желай так секса с ним, эти дни стали бы совершенно невыносимыми. И тем не менее бывали приступы отвращения — и к Артуру, и к моей собственной впечатлительности. Секс сделался чем-то вроде очищения: казалось, после долгого периода инертности и уклонения от близости мы сумеем рассеять наши неизъяснимые страхи посредством бурной деятельности, не требующей слов. И еще секс стал оправданием присутствия Артура, подтверждением того, что мы — не просто два чужих друг другу человека, вместе попавшихся в ловушку из-за роковой ошибки.

В первую ночь необходимо было срочно обработать рану Артура. Солгав Джеймсу по телефону, я тут же с грустью почувствовал себя соучастником преступления. Я сказал, что мы валяли дурака на кухне и Артур случайно порезался ножом. Джеймс тотчас приехал на своей машине, и я, спустившись вниз, открыл ему дверь. Он почти без труда вошел в роль человека, исполняющего профессиональные обязанности — бодрого и деловитого, однако не способного полностью скрыть любопытства. Артур, побаиваясь врача, слонялся по квартире в моем халате. Знакомя их, я предполагал, что Джеймс сочтет его привлекательным, хотя временная повязка на щеке портила общее впечатление.

Пришлось накладывать швы, была сделана инъекция лекарства. Стараясь не мешать, я смотрел, как Джеймс, поглощенный привычным серьезным делом, быстро накладывает длинный ряд подкожных швов и аккуратно стягивает края раны сверху. Таким образом, объяснил он, шрам станет меньше. Во время этой процедуры Артур поглядывал на меня сквозь слезы, а я не сводил с него ободряющего взгляда, словно отец, чей сын подвергается некоему неизбежному тяжкому испытанию. При этом меня растрогало то, как искусно действовал Джеймс, как он держал Артура за голову своими ловкими, тонкими руками, как сосредоточенно занимался делом, которое я никогда не сумел бы сделать для него. Когда всё кончилось, и худшее было уже позади, Артур по-прежнему стоял с таким удрученным видом, словно его отругали по заслугам. Лицо у него сильно распухло.

Джеймс вымыл руки и сказал:

— Выпью-ка я виски. — Пока я наливал ему, он недоверчиво покачал головой. — Больше так не делай, Уилл, — посоветовал он. — А то просто жуть берет. — Меня поразила полнейшая неопределенность ситуации: он явно решил, что мы подрались, и по-своему истолковал то, что само по себе было враньем. Даже забавно было сознавать, насколько он далек от истины. — Не стану спрашивать, как это случилось.

— Ах… — Я неуверенно взмахнул рукой. — Сам понимаешь.

Я видел, что, придя от всего этого в ужас, он в то же время находится под сильным впечатлением: в его глазах я приобрел романтический ореол неукротимо страстной натуры, а мое уже не столь заметное смятение показалось ему следствием сильнейшего эротического возбуждения. Артур ушел в спальню, и мне очень захотелось рассказать Джеймсу обо всем, немедленно оправдаться. Однако я опасался его советов и необходимости им следовать. Продолжая стоять на своем, я не дал ему начать долгий, серьезный разговор, тем самым помешав высказать какие-либо обидные замечания по адресу мальчишки, о котором он так много слышал. Я грубо, трусливо затыкал Джеймсу рот.

Но как только были приняты эти практические меры, начались однообразные дни, которые мы с Артуром, сидя дома, проводили совершенно непрактично. Единственным делом стало безделье. Всю неделю жизнь была мрачной пародией на ту жизнь, что мы вели всего неделю назад. Тогда мы оставались дома ради удовольствия; теперь же просто не отваживались выходить. Я-то был вольной птицей, но Артур не решался выйти из квартиры — и боялся оставаться один. Если звонил телефон, казалось, ему делалось дурно от страха. Привычные звуки — например, далекие полицейские сирены на Холланд-Парк-авеню, — стали представляться нам обоим зловещими предвестиями страшной кары. Я был потрясен, обнаружив, что при этих звуках у меня начинает бешено колотиться сердце, а когда они замирали, мы переглядывались, и мой взгляд наверняка говорил Артуру о том, как я напуган.

Побывав в «Корри» после проведенных таким образом трех дней, я просто отдохнул душой, а когда вернулся, ни словом не обмолвился ни о лорде Нантвиче, ни о собственных похождениях. Я сразу понял, как важно хранить их в тайне. Посредством их я осуществлял свое право на личную жизнь не только дома, где мое уединение было надолго нарушено. Войдя в квартиру, где стояла изнуряющая жара, я обнаружил, что Артур места себе не находит и очень рад меня видеть. Он подошел и обнял меня. В мое отсутствие он переоделся и расплел свои косички, хотя вьющиеся волосы были почти так же, как прежде, зачесаны назад, и из прически выбивались непослушные кудряшки. Опухоль уже спадала, и он снова стал прекрасно выглядеть — казалось, ему к лицу даже защитная повязка на щеке. И все же, когда он стоял рядом в моей старой красной фуфайке и моих солдатских брюках, я почти возненавидел и его, и это стремление переодеваться в мои вещи.