Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Где вы остановились? — спросил я, предложив раскрыть альбом посередине.

— Давай начнем сначала, — настоятельно попросил Руперт.

Однажды мы целый час листали этот альбом вдвоем, и мне показалось, что Руперт старается запомнить фотографии, обнаружить связь между ними. Альбом был для него чем-то наподобие книги жизни, а я — авторитетным толкователем ее текста.

В самом начале находилась довольно беспорядочная подборка семейных фотографий, большей частью — неважных копий. Я в шапочке, со скобой на зубах, рядом с родителями; мы с Филиппой в купальных костюмах в Бретани (день, судя по снимку, ветреный); я в одних трусах в саду поместья «Марден», сзади — дед и мама в шезлонгах, с сердитым видом.

— Смотри, вот прадедушка. Кажется, настроение у него не очень хорошее, да? — Руперт захихикал и принялся стучать пятками по дивану.

— А это уже Винчестер.

— Ура! — вскричал Руперт, малыш хоть и самостоятельный, но все еще питавший патриотические чувства по отношению к таким вещам как школа, откуда ему в один прекрасный день наверняка предстояло сбежать.

— Попробуй-ка, найди здесь меня, — попросил я.

Это был мой первый учебный год. Стараясь ничем не выдать секрет, я обвел взглядом ряды школьников; но все мои старания оказались напрасными. Руперт почти сразу ткнул пальцем в середину заднего ряда, где стоял я — чрезвычайно миловидный коротко подстриженный мальчик, довольно грустный, погруженный, казалось, в мысли о «высоких материях». То, что это не так, стало ясно по следующей фотографии, где была запечатлена команда пловцов. Все позировали возле бассейна, там, где к бетонному бортику крепился трамплин. На нем, у самого бортика, стояли двое ребят с третьим на плечах. В середине заднего ряда мальчишка по фамилии Торриано высоко поднял Кубок Матесона, необычайно уродливый приз, завоеванный нами в том году. Но самым примечательным было то, что уже тогда вполне можно было бы назвать моей зрелостью. На мне были весьма сексуальные белые плавки с красной полосой на боку. Помню, когда фотография появилась на школьной доске объявлений — вместе со списком, где должны были расписаться желающие получить экземпляр (а в их число далеко не всегда входили все члены запечатленной на снимке команды), — возник небывалый спрос, а сами плавки, которые я безумно любил, исчезли ночью из сушилки, и я больше никогда их не видел. У меня на лице, в то время более пухлом и беззаботном, отражалась почти пугающая развязность.

Руперт, хотя и нерешительно, ткнул пальцем в меня.

— Это ты, — сказал он. — А это кто?

— Экклз, — задумчиво ответил я, не в силах пока отвести взгляда от ставшей уже почти исторической фотографии, лица на которой со временем делались всё более просветленными. Коренастый мальчишка с широкими бедрами отнюдь не был сложен как типичный пловец, но движения его бывали обычно резкими и энергичными. Со своими прилизанными черными волосами, длинным острым носом и улыбкой, обнажавшей ровные мелкие зубы, он производил впечатление маленького сорванца, а чуть склоненная набок голова придавала ему — и будет придавать, пока цел этот снимок — ни с чем не сравнимое очарование.

— Тот, что сменил фамилию?

— Он самый.

— А зачем?

— Ну, это, наверно, не он, а отец, если не дед. Он был евреем, а до войны евреи меняли фамилии, чтобы люди не догадались. Его настоящая фамилия Эклендорф.

— Почему они не хотели, чтобы люди узнали фамилию?

— Это долгая история, старина. Как-нибудь в другой раз расскажу.

— Ладно.

Нахмурившись, Руперт перевернул страницу. Там был уже Оксфорд — фотография абитуриентов, зачисленных в университет: все стоят в окруженном каменными зданиями переднем четырехугольном дворе колледжа Корпус, при этом кажется, будто пеликан на солнечных часах сидит на голове у облаченного в мантию долговязого химика, стоящего в центре заднего ряда. На этом фото я вышел почти безликим, и как только Руперт указал на меня, мы принялись разглядывать цветные снимки, сделанные на летнем пикнике в Уитеме. Я сижу на пледе, поджав ноги по-турецки, по пояс голый, загорелый, голубоглазый — наверно, раньше я никогда не был таким красавцем, да и никогда больше не буду.

— Это ты! — воскликнул Руперт и надавил на мое лицо указательным пальцем, словно оставляя отпечаток для полиции. — А это Джеймс! Смешной, правда?

— Да уж, просто умора.

Джеймс в своей панамке, в стельку пьяный, был запечатлен в неприглядном ракурсе (в жизни я его таким ни разу не видел), отчего смахивал на жалкого старого развратника.

— А это Роберт Карсон… гм… Смит?

— Вообще-то Смит-Карсон, но ты все равно молодец.

— Тоже гомосексуалист?

— Несомненно.

— Мне он не нравится.

— Тип и вправду не очень приятный. Хотя некоторым нравился. Между прочим, он дружил с Джеймсом.

— А Джеймс тоже гомосексуалист?

— Ты и сам это прекрасно знаешь.

— Ну да, так я и думал, но мама сказала, что говорить такие вещи о людях нельзя.

— Говорить можно всё что хочешь, любимый. Если это правда, конечно.

— Конечно. Неужто и он — гомосексуалист? — снова заладил Руперт, показав на последнего парня на фотографии. Это был Эшли Чайлд, человек-гора в блейзере и канотье, богатый родсовский стипендиат из Америки [51] Стипендия Родса дает гражданам США и стран Содружества право учиться в Оксфордском университете. Фонд учрежден в 1902 году английским политическим деятелем С. Родсом. . Его день рождения, насколько я помню, мы и отмечали тогда.

— К сожалению, трудно сказать с уверенностью. Хотя не исключено.

— Выходит, — сказал Руперт, задумчиво посмотрев на меня, — почти все люди — гомосексуалисты, да? Парни, конечно.

— Мне и самому иногда так кажется, — нерешительно ответил я.

— А дедушка?

— Боже упаси! Нет, конечно, — возмущенно сказал я.

— А я? — не унимался Руперт.

— Рановато еще судить, старина. Впрочем, вполне может быть.

— Вот здорово! — завизжал он, снова принявшись стучать пятками по дивану. — Значит, я смогу переехать к тебе!

— А тебе бы этого хотелось? — спросил я. Его слова доставили мне огромную радость, но скорее как дяде, чем как гомосексуалисту. Впрочем, преклонение Руперта перед голубыми и его невинная, оптимистическая увлеченность этим вопросом восхищали меня даже несмотря на то, что их причина и цель оставались неясными.

От необходимости сексуального анализа следующего комплекта снимков — сделанных на балу Общества Оскара Уайльда — меня избавил звонок в дверь. (В том году были рекомендованы костюмы для «работорговли», и вид толпы, преимущественно состоящей из разодетых в пух и прах натуралов, участвующих в гомосексуальной оргии, вызвал бы путаницу в формирующемся детском представлении о распределении ролей.)