Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Вместо Филиппы приехал Гавин.

— Весьма сожалею, Уилл, — сказал он. — Он очень надоедлив?

— Ничуть, Гавин. Входи. Мы только что беседовали о гомосексуализме.

— Этот вопрос его сейчас очень интересует, хотя он не имеет ни малейшего представления о том, что это такое… правда же? Наверняка это влияние властной мамаши с ее собственническим инстинктом. Впрочем, чем бы дитя ни тешилось… В его возрасте я был завзятым трансвеститом. Но это, кажется, и помогло мне выбросить подобные мысли из головы, — поспешно добавил он.

— Удивительно, что властная мамаша позволила тебе за ним заехать, — признал я.

— У нее голова побаливает, — сказал Гавин таким тоном, будто это известный эвфемизм.

Отец с сыном встретились спокойно, как ни в чем не бывало — мы с Гавином продолжали приятную беседу, не обращая внимания на малыша.

— По крайней мере эта маленькая эскапада избавила нас от необходимости ужинать у Салмонов. Этот Салмон — просто невыносимый тип, хам ничтожный. Позвоню-ка я, пожалуй, Филли, если можно.

— Да, конечно. — Телефон был в спальне. — Но ты ведь мигом до дома доедешь. — Я попытался скрыть тот факт, что внезапно передумал. — То есть, если тебе так уж нужно, звони…

— Спасибо. Где телефон?

— Ах да, сейчас покажу. — Гавин пошел следом за мной через прихожую, и у двери в спальню я, крайне встревоженный, обернулся и неестественно легкомысленным тоном обратился к нему: — Наверно, хочешь доказать матери малыша, что я веду себя как достойный доверия дядюшка — не совращаю его и не приучаю к опасным наркотикам.

Гавин вежливо улыбнулся мне, решив, что не понял шутки.

— В общем да, но еще надо сказать пару слов нашему беглецу, прежде чем он поедет домой, где будет съеден живьем.

— Ты уж постарайся его спасти, — пробормотал я. — Значит, хочешь предупредить жену, что немного задержишься.

— Совершенно верно.

Я задумался о том, как бы мне всё это предотвратить.

— Хорошо, — сказал я, кивнув, решительно открыл дверь и вошел в спальню.

Туда вообще было неудобно приводить постороннего человека. Я сразу почувствовал, что комната давно не проветривалась и провоняла носками и спермой, чего Крофт-Паркеры никогда не допустили бы в своей спальне, обставленной в стиле эпохи Регентства. На стульях и на полу валялось грязное белье. Дверцы платяного шкафа были открыты.

Именно это встревожило меня больше всего: я предполагал, что Артур сможет спрятаться только в шкафу. Входя в спальню, я уже был готов к тому, что он просто-напросто сидит там — или стоит — и ждет. Гавин был бы удивлен, однако вряд ли этот факт показался бы ему необычным. Он счел бы странным лишь то, что я его не предупредил. Но это предупреждение было бы сродни предательству. Я показал Гавину телефон — на тумбочке возле кровати. Занавески были задернуты, как всегда, но я зажег верхний свет, и, поскольку пуховое одеяло было смято и брошено на пол в ногах кровати, на зеленых простынях и подушках отчетливо виднелись пятна, свидетельствовавшие о безнравственности и бесстыдстве. Гавин предпочел звонить стоя.

Я побрел в прихожую, где стоял Руперт, на чьем лице отражались самые ужасные предчувствия.

— А этот парень… — громко сказал он, удивленно подняв брови, и тут же закусил нижнюю губу, к которой я приложил палец, дав мальчику знак молчать. Расстояние между кроватью и полом не превышало двух дюймов. Артур наверняка прятался за занавесками.

— Спасибо, Уилл, — сказал Гавин, с несколько удивленным видом выйдя из комнаты.

— Всё нормально? — крайне небрежным тоном осведомился я.

— Мы немедленно уезжаем, молодой человек.

Я проводил их до выхода из квартиры.

— Спасибо, Уилл, — повторил Гавин. — До скорого. Непременно заходи как-нибудь…

Он по-братски положил руку мне на плечо.

— Пока, Рупс, — сказал я, ожидая своего обычного поцелуя, но удостоившись лишь рукопожатия — которое, однако, расценил как свидетельство более близких отношений.

Фарс всегда интереснее смотреть, чем разыгрывать, и я вздохнул с облегчением, услышав, как внизу захлопнулась дверь и завелась машина. Я вернулся в спальню, подошел к окну и сказал:

— Всё в порядке, они уехали.

Однако, раздвинув занавески, я увидел лишь собственное отражение в окне: лицо с глупой, самодовольной улыбкой ребенка, играющего в прятки.

— Странно, — громко сказал я.

Сзади послышался шорох, и, обернувшись, я увидел, как сброшенное с кровати одеяло вздымается, раскачивается, бьется в конвульсиях и наконец производит на свет Артура. Он спрятался там, свернувшись калачиком, словно безбилетник на пароходе, и благодаря гибкости своего тела остался незамеченным. Почуяв опасность, он пришел в возбуждение и, гордый собственной изобретательностью, решил обставить свое появление как можно эффектнее.

— А ты, старина, так и не догадался, где я был, черт возьми!

Захихикав, он повалился навзничь и схватился за голову, все еще тяжелую с похмелья.

Я сел рядом с ним на кровать и принялся барабанить пальцами по его животу.

— Меня удивляет то, что ты его впустил, — сказал я, — хотя раньше ни разу не выходил из квартиры.

— Он звонил и звонил, старина. Выглядываю из окна уборной, а там этот мальчуган. Раз десять, наверно, позвонил, если не пятнадцать. Вот я и подумал, что такой малыш не опасен. И спустился вниз. А малыш так уверен в себе — поднимается, спрашивает, кто я и всё такое. А я ему: просто друг Уилла. — Он посмотрел мне в глаза. — А немного погодя и ты приходишь.

— Как щека, не болит? — спросил я. — Джеймс обещал завтра приехать и снять швы — очевидно, только вытащить кончики, а всё остальное само рассасывается.

— Ну и пусть.

Я провел руками по его неплотно сжатым нежным розовато-лиловым губам. Он высунул язык и облизал мои пальцы. Безусловно, никогда еще моя влюбленность не причиняла таких неудобств, и мне всё больше хотелось, чтобы она прошла. Даже тогда, когда Артур изъяснялся в своей упрощенной, прозаичной манере, меня чуть ли не лихорадило от вожделения и жалости к нему. И в самом деле, из-за того, что он так и не овладел языком и с трудом произносил простейшие фразы, а все обороты речи зависели только от силы его переживаний — в отличие от моей собственной нарочито экстравагантной манеры говорить с ее целенаправленной иронией, — я нуждался в нем еще больше.

Вообще любить Артура — значило постоянно что-то интерпретировать, заниматься своего рода творчеством. Общаясь, мы почти не употребляли слов: в ответ на мои мудреные замечания он дулся, считая, что я пытаюсь его унизить, и необходимость идти на компромисс и подчиняться чужой воле порой ввергала меня в оцепенение. Однако всё остальное время мы только и делали, что строили догадки — и всё решали вдвоем. В воздухе погруженной в темноту квартиры носились сделанные нами намеки. Тупость и обидчивость иной раз бывали невыносимы. Но зато в сексе Артур избавлялся от своей неуклюжести. Вот и в ту минуту, когда я ласкал его кончиками пальцев, он, задыхаясь и сгорая от страсти, проявил способность преображаться. Как-то незаметно сбросив одежду, он лежал, открыто притязая на то единственное в своей жизни, в чем никогда не ведал сомнений. Вряд ли он научился всему этому у моих предшественников, которые снимали его где-нибудь в баре, ебали его и наёбывали. Дело было в некой особой способности отдаваться, и когда Артур исполнял все мои прихоти, становилось ясно, что нет для него ничего важнее этого таланта. Тем тяжелее приходилось мне потом, когда вновь проявлялась обидчивость и я очень хотел, чтобы он ушел.