Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Забавные ребятишки, не правда ли? — сказал Чарльз, с трудом пробираясь к креслу. — Проходите, садитесь, мой дорогой, поболтаем немного о том о сем. Мне ведь целую вечность не с кем было поговорить.

Мы сели по обе стороны от пустого камина, в котором стоял огромный кувшин с камышом и павлиньими перьями. Над каминной полкой с маленькими медными часами висел нарисованный пастелью в натуральную величину портрет чернокожего мальчика — лишь голова и плечи, слабая улыбка и большие выразительные глаза, говорящие о счастье и преданности.

— Ну что, были сегодня в «Коринфском клубе»?

— Нет… предпочитаю ходить туда по вечерам. Заеду прямо отсюда.

— Гм, гм. Что ни говорите, а вечерами в клубе бывает всё больше народу. По правде сказать, боюсь, там становится чересчур многолюдно. К тому же некоторые очень грубы и вспыльчивы, вы не находите? На днях какой-то юный головорез обозвал меня старым онанистом. Что в таком случае лучше — вступить в перепалку или попробовать отшутиться? Я сказал: уверяю вас, я уже давно вышел из этого возраста. Но он, знаете ли, даже не улыбнулся. Очень плохо, когда люди не улыбаются. Похоже, это какое-то новое поветрие…

Я представил себе, как старик стоически ковыляет голышом по раздевалке. Мне уже стало ясно, что он ужасно ранимый человек. Несколькими днями ранее, когда я случайно встретил его и был приглашен на чашку чая, он предпринимал слабые попытки открыть чужой шкафчик (спутав, как часто бывает, номера «16» и «91»). Он явно запамятовал, где оставил свою одежду, и полностью полагался на кружочек с номером, прикрепленный к ключу. Пока он, бормоча что-то себе под нос, возился с замком, появился временный владелец шестнадцатого шкафчика, маленький опрятный студент, которого я видел там не впервые. «Нет, дорогой, вам девяносто один, а мне — шестнадцать, — раздраженно сказал он и неожиданно свел дело к шутке: — плюс-минус годик-другой». Чарльз сначала не понял, и пока хозяин шестнадцатого уговаривал его отправиться восвояси, я вдруг начал питать к старику странное нежное чувство, несмотря на общие сексуальные интересы с пареньком, которого при других обстоятельствах непременно принялся бы поддерживать. Я пришел на помощь Чарльзу, полагая, что он простит мне деликатное покровительство. При этом он даже не сразу узнал меня, и тогда я понял, что оно просто необходимо.

— Наверно, клуб очень изменился? — вежливо спросил я, осмелившись заговорить. Но старик уже не слушал. Он даже прищурился, когда уставился сквозь меня куда-то вдаль — возможно, вновь переживая некий досадный эпизод. Выждав пару минут, я принялся разглядывать корешки художественных альбомов в черном переплете — «Донателло», «Сандро Боттичелли», «Джованни Беллини», — которые лежали на столе рядом со мной. Точно такие же имелись в дедовой библиотеке в «Мардене», и мне вспомнилось, как в детстве я целыми днями любовался тонкими оттенками сепии на вкладных иллюстрациях; вероятно, эти фолианты входили в особую серию, издававшуюся в тридцатых годах.

— Вам не холодно, Уильям? — спросил вдруг Чарльз. Я заверил его, что чувствую себя вполне уютно, хотя после яркого солнца, согревавшего улочки, в полутемной комнате было на удивление прохладно. — У нас тут нигде нет солнца — разве что в мансарде. Его заслоняют вон те дома. Мы ведь тут совсем отрезаны от внешнего мира.

Странно было слышать такие слова о доме, стоящем чуть ли не на территории Собора святого Павла, однако, выглянув в окно, я понял, что имел в виду старик. Откуда-то доносился непрерывный слабый гул уличного движения, но маленькие часы тикали гораздо громче; люди мимо дома не ходили, и трудно было представить себе, как в тяжелом, спертом воздухе той комнаты, где мы сидим, шелестит разбросанными повсюду бумагами легкий ветерок.

— У этой улочки сомнительная репутация, — продолжал Чарльз. — В былые времена ее называли «переулком Шлюх»: сюда приходили снимать проституток матросы с лихтеров и прочие темные личности. Упоминание об этом есть у Пипса… [62] Сэмюель Пипс (1633–1703) прославился своими дневниками. сейчас я его вряд ли найду.

— У вас прекрасный дом.

— Вам нравится? Дом весьма необычный, более необычный, чем вы можете себе представить. Я купил его в конце войны — разумеется, после этой треклятой бомбежки здесь были сплошные развалины. Мы с Санди Лабуше бродили тут и прикидывали размер ущерба. Прошло уже несколько лет, но всюду по-прежнему валялись камни, заросшие травой и цветами — надо сказать, очень красивыми. Санди и говорит: взгляни-ка на эту улочку — вон тот участочек, похоже, сохранился неплохо. Мы подошли. Дом можно отремонтировать, Чарльз, говорит он. Вы не поверите, в каком состоянии был этот дом: окна разбиты, изнутри растут какие-то сорняки. Мы расспросили о нем в бакалейной лавчонке, стоявшей тогда напротив. — Чарльз о чем-то задумался и чуть смущенно оглянулся вокруг. — К великому сожалению, лавку давно закрыли, но сын бакалейщика… мой дорогой Уильям, вы и представить себе не можете, как он был красив… семнадцатилетний юноша, разумеется, высокий и сильный. Он таскал мешки с мукой, и ею, словно цветочной пыльцой, были обсыпаны его волосы и руки — разумеется, большие и сильные. Так вот, мой дорогой, сказал потом Санди, если ты его не купишь, то куплю я — просто так, ради интереса. Разумеется, в этом был весь Санди.

Рассказ вызвал у меня улыбку, хотя я понятия не имел, кто такой Санди Лабуше. Это было пока самое длительное словоизлияние Чарльза. В кресле собственной маленькой библиотеки он в гораздо большей степени чувствовал себя хозяином положения, чем во время своих безрассудных и бесцельных странствований по городу. По крайней мере так казалось до тех пор, пока не вошел Льюис с чаем.

— Он поступил на службу в торговый флот и побывал почти во всех странах мира, — сказал Чарльз, глядя, как Льюис осторожно пробирается вперед среди книг, но имея в виду, насколько я понял, красивого сына бакалейщика. — Спасибо, я уверен, что Уильям нальет, если вы соблаговолите поставить всё это сюда.

— Не сомневаюсь, сэр, — сказал Льюис, с шумом швырнув поднос на стол между нами. Большие фарфоровые чашки с тонкими, хрупкими ручками подпрыгнули на блюдцах. — Похоже, он из тех, кто очень хорошо разливает чай, сэр.

По какой-то причине он страшно дулся. Чарльз побагровел от раздражения и беспокойства.

— Сегодня вы делаете из себя посмешище, — пробурчал он.

Глядя на всё это, я чувствовал себя неловко, но в то же время был беспристрастен, как и подобает постороннему человеку, не желающему вмешиваться в чужие семейные дрязги.

— Он ужасно ревнив, — объяснил Чарльз, когда мы опять остались одни, и поднял свою чашку, обхватив ее дрожащими руками. — Ох, он мне всю жизнь отравляет.