Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Скоро произойдут большие перемены, о которых я еще даже не задумывался, которые не могу себе представить. Останется ли Таха у меня, захочется ли им здесь жить? По-моему, Нири живет с матерью и престарелым дядюшкой где-то на западе города… Я подумал о том, какое потрясающее великодушие придется мне проявлять, и, осознав, что не сумею сохранить самообладание, если увижусь с Тахой так скоро, вышел из дома, выпил еще пару стаканчиков в «Уиксе», а потом, под вечер, ноги вдруг сами понесли меня по направлению к «Сортиру Кларксона». Это было весьма кстати: я нуждался в каком-нибудь наркотике, в каком-нибудь бездумном развлечении.

Разбитую лампочку уже заменили, и там было довольно светло. Слева я увидел какого-то коммерсанта в плаще, а справа — того худого нервного паренька, что постоянно там торчит, стоя «на стрёме». Он напоминает мне университетского слугу, который заботится о том, чтобы никто не мешал джентльменам наслаждаться жизнью; думаю, в качестве вознаграждения он получает сомнительное удовольствие от увиденного. Я занял место посередине и постоял немного без дела, постепенно утрачивая возникшее было желание ждать, а потом послышались знакомые шаги, похожие на цоканье подков, вошел Везунчик Браф и поспешно, под влиянием форс-мажора, занял писсуар справа от меня. Он деловито помочился, пустив невероятно мощную струю — наверняка очень долго терпел, рассчитывая произвести впечатление (напрасная надежда!) обыкновенного посетителя туалета, — и некоторое время, словно взвешивая, подержал свой огромный прибор на ладони. Очевидно, нам следовало бы уйти вместе, но, зная, насколько он привязчив, я застегнул брюки, вежливо попрощался, прикоснувшись к шляпе, передал привет его жене и удрал.

Я пошел дальше по Олд-Комптон-стрит, надеясь, что Санди еще там, и, пожалуй, нуждаясь в собутыльнике. Решив попытать счастья в уборной на Лестер-сквер, я заглянул туда, но увидел всё те же знакомые лица: на меня выжидательно посмотрели майор Спрейг, тот батлер [180] Титул высокопоставленного должностного лица при королевском дворце. из Кенсингтонского дворца и несколько нервных юнцов, ищущих любовных приключений. Как утверждает Эндрюз, нынче можно закрутить дивный романчик на вокзале Виктория, где полным-полно солдат и матросов; на прошлой неделе он снял двоих морячков и, если верить его словам, провел лучшую ночь в жизни. Решив сесть на автобус, я побрел к Трафальгарской площади, но тут зашло солнце, и меня вдруг вновь захлестнуло отчаяние. Я махнул на всё рукой и вернулся в клуб, где, заказав отбивную и стакан пива, принялся нещадно грубить всем, кто пытался со мной заговорить.

Вот так, с душой, измученной унынием и невзгодами моих друзей, и с внешностью, только что перелицованной «под крутого морпеха» мистером Бандини, я и отправился в тот вечер на закрытый просмотр небольшой выставки Рональда Стейнза. Вообще-то я туда не собирался, но, выслушав рассказ Джеймса, понял, что должен ненадолго зайти. Пришлось порыться в мусорном ведре в поисках пригласительного билета, фиолетовой карточки с запиской, небрежно написанной белой краской на обороте: «Жаль, что в тот вечер вы так рано куда-то пропали — Ронни». Я бы с удовольствием еще долго числился пропавшим, однако необходимо было поддерживать хорошие отношения со Стейнзом, чтобы получить от него те причудливые, но несомненно изобличающие фотографии Колина.

Выставка, носившая название «Мученики», открывалась в галерее «Сигма» на Лэмбз-Кондит-стрит, родном доме, или по крайней мере перевалочном пункте, для многих деятелей «альтернативного» искусства. Основанная в тридцатых годах Райкотом Придо, галерея первое время оказывала поддержку художникам левых взглядов. Придо создал объединение «Сигма Памфлетс», устраивавшее там выставки и публичные чтения. Однако при мне галереей уже руководил гораздо более молодой друг Придо Саймон Симз, который выхолостил стиль своего покойного наставника, выставил множество банальных мистических поделок, а также зачастую фривольных работ представителей сексуальных и национальных меньшинств, и открыл в подвале лишенное всякой роскоши вегетарианское кафе с клавесинной музыкой и гравюрами на дереве. В общем настроении, царившем в галерее, преобладала возведенная в принцип разочарованность.

Заглянув в окно у входа, я увидел нескольких первых гостей, сжимающих в руках бокалы и неодобрительно, смущенно посматривающих на фотографии. В стороне стоял облаченный в черное и белое Стейнз, что-то говоривший человеку с блокнотом. Судя по виду, он проявлял ту притворную благовоспитанность, которая свойственна людям, вынужденным заниматься саморекламой. Когда я входил, затренькал медный дверной колокольчик, и все повернули головы — словно в душевой клуба «Корри», — а Стейнз резко обернулся, улыбнулся, фамильярно подмигнул мне и продолжил свое интервью. Я расписался в гостевой книге и направился к столу с напитками.

Фотографии не вызывали у меня жгучего интереса, но, зная историю их создания, я немного волновался за них — так же, как волнуюсь, когда вижу друга на сцене. Я надеялся, что Стейнзов объектив и студийное убранство придадут некоторое очарование смитфилдским музам. Как выяснилось, беспокоился я напрасно. Снимки были сделаны весьма профессионально, безукоризненно с точки зрения освещения и тональности, и даже самые неприятные субъекты обрели на них некий романтический ореол. Я сразу узнал юного Альдо в роли Иоанна Крестителя: обнаженный торс, сливающийся с ярким светом, маленькая бутафорская секира, нависшая над головой, слегка удивленное выражение сонных темных глаз и щетина на подбородке.

Рядом висел тот спорный жанровый снимок, на котором Альдо был запечатлен вместе с пока еще не преданным мученической смерти святым Себастьяном. В роли Себастьяна выступал мальчик с красивым, но невыразительным лицом восковой фигуры, в узкой набедренной повязке, державшейся на честном слове. Фотограф умело расположил их на фоне спроецированной на экран репродукции картины одного из тосканских мастеров, но, несмотря на соблазнительные позы, характерные для кватроченто, оба очень напоминали мне гомиков с иллюстраций к статьям о моде в «Татлере» или «Уомо Вог». Впечатление усиливали резкий, бьющий в нос запах «Мужской тревоги» и блеск розовых очков Гая Парвиса, появившихся чуть выше моего локтя. На мгновение мне почудилось, что уже начались съемки очередного выпуска его телепрограммы «Альтернативный образ», и, не желая попасть в кадр, я приготовился отойти в сторону, если операторам вздумается снять гладко выбритый профиль Себастьяна крупным планом. Но оказалось, что Парвис пришел как частное лицо. Отойдя подальше, я тут же бесцеремонно уставился на него, стремясь не пропустить ни одного парадоксального и достойного внимания критического замечания.