Александр Даценко - Заклинание ветра

Слился геофизик. Ждет вертухан и домой. И я его понимаю, та ещё контора у него. Пришлют другого. Я другого помню, лет шесть назад работал с ним. И с сыном его. Да, в той конторе, которой не завидую.

Наш геофизик печально просит устроить его на работу за рубеж, но как человек, уже общавшийся со мною, непременно добавляет: «Но не проституткой в Польшу». Я улыбаюсь в ответ, он даже не представляет, как много в мире стран, кроме Польши. Никому геофизик не нужен на работу?

Толковый.

28 июля

Медведь ходит выше по склону в ста метрах и ковыряет корешки, тут же поедая их. Ниже люди блестяще подтверждают свое происхождение от вымерших ныне обезьян. Даже появляются догадки о подлинных причинах этого вымирания. И где это, интересно, Дарвин наблюдал одновременно людей и медведей во время путешествия на «Бигле»? Не бывал ли он на Камчатке? Всё же человеки не только прекрасны, но и таят в себе.

Тридцать лет тому назад,

на бульваре

Островок среди неистовых истин.

С шахматистами «Сахру» допиваем,

Пять бутылок

на троих шахматистов.

Красный гравий, не собью себе

ногу я,

а в авоське в пачке слиплись

пельмени,

У второго посижу

Гоголя,

Почитаю новый «Наш Современник».

Скоро эту жизнь

сожрёт небыль,

Пляшет ведьма гопака с чортом,

Перемен вокруг сердца требуют,

А моё считает вслух мёртвых…

Тридцать лет крутил страну

шарик,

Тридцать лет, а дней вообще тыщи…

Я молчу в пустой стакан

на бульваре,

Рядом —

с хлебом говорит

нищий.

Удивительные люди встречаются вдали от людей. Нет, в городах и весях тоже попадаются, но не так видны. Как-то на Становом хребте. Облака всегда навевают воспоминания.

Дранг нах остен.

На горы село облако. Третий день вокруг густой серый туман, переполненный мельчайшими каплями дождя. Дождь никуда не идёт, а просто существует в тумане. Звуки глухие, редкие и на самом краю возможностей расслышать. Такая погода чрезвычайно помогает работе воображения, отчего слух улавливает иногда плеск далёких тропических морей. В реальности удерживают мох и камни под ногами, скользкий мох и скользкие камни. А ещё на душе тоскливо необычной, округлой и сырой тоской. Наверное, именно в такую погоду погибли мамонты. И никуда не уйти. Вокруг тайга, горы, до ближайшей проезжей дороги неделя пешего пути.

Вчера из канавы исчез горнорабочий. Витёк. Уже к вечеру стало понятно, что человек пропал. К утру так и не нашёлся. Неординарный, между прочим, человек. Под два метра ростом, с яркой, как халькопирит, соломенного цвета шевелюрой, он тем не менее ухитрялся быть незаметным. Вроде и есть где-то, а вроде и нету его вовсе. Да и «ухитрялся» — это не о Витькé. Простой, как паровоз, но всё же не хуже воровства. Хотя и на грани, можно сказать. Странный человек.

И фамилия у него — Штайер. Он немец.

Именно Витёк перед самым Новым Годом просил у меня со Степанычем бинты, вату, йод и скальпель, всерьёз вызвав этой просьбой нешуточное волнение насчёт казенных хлопот с лишившимся ума огромного размеру человеком посреди тайги на высоких горах.

— Зачем тебе, сиромаха, — спросил Степаныч.

— Так свиней кастрировать надо же?

— А ты их кастрировал когда-нибудь?

— Нет. Но ведь надо.

— Да ты у нас герой…

Именно Витёк подавал мне заявление с просьбой выдать зарплату золотом, аккуратно расписав, кому сколько и зачем. Даже тёще заказал сто грамм на зубы.

— А как писать: золото или золота?

— А что там?

— Заявление.

— Дай взгляну… ах ты ж, мать твою, заботливый какой…

В обоих случаях он стал жертвою розыгрыша. Но этим и ограничилось. Разыгрывать Витька — занятие простое, как игра в «опездола» [5] используется колода в 56 карт, кому попадает туз пик — тот и «опездол» , быстро превратилось в признак дурновкусия и нечеловеческой жестокости разыгрывающего, на чём и прекратилось вовсе.

Именно Витёк утопил насос на самодельном понтоне посреди ёмкости с раствором цианида и пытался нырнуть за ним.

Успели, удержали. Витёк испытывал интерес к работе технической, любил большие автомобили, дробилки, бульдозеры. Техника Витькá не любила. Иногда агрегаты ломались только от того, что он к ним прикасался. Флуктуативный луддит, так называл его я, я же умник. «Смертьмашинам» — так называл его Степаныч. Решили убирать. Отправили со сложного производства на простое — проходку канав. Лом проще понтона, сломать тяжелее, а кирку ему не давали. Да и под приглядом постоянно, бригада четыре человека и геолог. От людей и техники далеко, на отшибе. Из этого и исходили. Стало спокойнее.

И вот он пропал. Напрочь.

Искали Витька три дня. Сами искали, своими скромными силами, хотя уже собирались и всякие другие лесные люди помогать.

Все надеялись справиться. Не хотелось поднимать шумиху — пресса, егеря, вертолёты, маломерные суда, бригада Гагрида на подходе, и вот это вот всё...

Честно сказать, я его уже списал на медведя. Потому как именно у мишек такая гадкая привычка — добычу уносить, ныкать, засыпать ветками, чтобы подтухла. Витамин тогда образуется, нужный медведю витамин, да и переваривать зверушке легче.

По всем опросам выходило, что пропавший выбрался из канавы с целью культурно отлить не совсем уж на рабочем месте. Метров двадцать пути.

Степаныч в сотый раз зашел в заросли там, где заходил в них Витёк. Присмотрелся, близоруко прищурившись к хвое, словно бы искал следы. Впечатления следопыта он не производил, но что ещё оставалось?

— Хоть бы кепочка какая осталась, — злым голосом произнёс Степаныч, — или коронки зубные.

— Угу, или нога — хмыкнул Прум.

— Почему нога? Зачем нога?

— А сам подумай, куда бы он без ноги ушёл? Сразу бы и нашли… прям тут.

Ни ноги, ни кепочки, ни зубной коронки, ни даже зарубок или собственноручных записок не наблюдалось. Наблюдалась холодная горная тайга, то есть — редкие чахлые лиственницы толщиною с руку с редкими кустами кедрового стланика и зарослями полярной берёзки.

Дальше, чуть ниже шла большущая марь с гривами, что редкость тут, но вот так повезло, и облако. Но облако не наблюдалось, а наблюдало. Наверное, ему было щекотно от того, что мы движемся внутри.

К вечеру вернулись все, кто искал Витька. Мокрые, злые, грязные, потные. Мастерски плевали сквозь зубы, на землю. Потом курили папиросы «Беломорканал», говорили хрипло, матерно и просили ещё чаю. Храбрились, выражали надежду, но с пониманием близкой беды. Словно бы не просто матерясь, а отгоняя зло, как это и было в своё время задумано человеком, что придумал произносить вслух всякое непотребство.