Юрий Тешкин - Полковник

Как будто без всякой связи он думает о том, что только после второй мировой войны мир был уже более тридцати раз на грани термоядерной войны, перед которой меркнут все ужасы апокалипсиса. Полковник — человек военный, но и он сейчас не может представить всех этих ужасов. Пытается представить, прикрыв глаза, и — нет, не может, как ни старается… так, лишь слегка что-то чудится ему, мерещится что-то ужасное, связанное с выдрыгиванием каким-то, с выворачиванием каким-то наизнанку, всей человеческой сущности выворачиванием наизнанку… да-да, с современной молодежью что-то такое связанное (это уж точно), с равнодушием их молодых взглядов, с блужданием глаз, жестокой насмешливостью, все чаще переходящей в жестокость ко всему живому. Непривлекательность будущего заключена была уже в самой бесполости современной молодежи, в бесполости их духа, фигур и взглядов, в бесполости современных фасонов, телодвижений — это ужасно, в этом ему действительно что-то мерещится от будущих ужасов, на грани которых мир был уже более тридцати раз!

Да, мир висел на волоске, но в ответ никакой паники. Не замечал же полковник действительно никакой паники вокруг, все жили, как и жили, как будто бы этого, угрожающего миру тридцать раз кряду, нет и не было никогда. А ведь многие, многие даже из сидящих здесь в вагоне, как и полковник, наверняка знают обо всем этом. А вот ведь, однако ж, есть в человеке нечто, что требует этого самого — как будто… Или вот, таинственные ложи вольных каменщиков, неожиданно приходит на ум полковнику, их железная дисциплина, опутали весь мир в виде гигантских щупалец… Понять же это большинству сидящих в электричке не дано. А впрочем, скорее всего, этим людям и дела нет до каких-то там лож вольных или невольных каменщиков, о которых вспомнил вдруг полковник. Для большинства опять же — как будто и нет никаких таинственных лож. «Как будто…» — странно, полковник раньше никогда не придавал никакого значения этой самой расплывчатости — «как будто». Сейчас же его очень поразило, как все-таки много значит это — как будто — в жизни человека. Мало сказать — значит, а как много держится на нем, на этом «как будто», если разобраться. Люди живут, ведут себя, радуются, едят, пьют, детей рожают, сочиняют хорошие и посредственные стихи, дома строят так же, хорошие и посредственные, и еще много всяких дел после себя оставляют. Но главное — от всех их дел, от всей их жизни остается неистребимый осадок, что делают они все дела свои и живут все так, как будто будут жить еще бог знает сколько, как будто не существует для них для всех, для каждого в отдельности железная необходимость через какое-то время обязательно умереть. Как будто не существует возможности быть зарезанным в ночной электричке, в подземном переходе, на прогулке с собачкой или еще в ста или тысяче разнообразнейших ситуаций. Как будто не существует какая-нибудь неизлечимая болезнь, от которой умирают ежедневно и ежечасно, даже вот в эту самую минуту, тысячи невинных. Еще более невинных, чем ты и я, еще более молодых, чем ты и я. И даже те, кто, в отличие от тебя, еще ничего от жизни не получили, — они-то за что?! А мы живем, как будто ничего этого нет и быть не может. Опять же разумом согласны, что — да, есть. То есть, наверное, все так и есть, но опять же какой-то реликт детства, какая-то детская святая неиспорченность живет в людях и требует, чтобы этого всего как будто не было. Едим, пьем, дома строим, детей рожаем — одним словом, худо ль бедно ль, жизнь продолжаем не на бумаге, а на земле. Знать, удивителен и мудр сей живительный инстинкт — в каких-то главных вопросах, надчеловеческих, трансцендентных вопросах есть благодатная первопричина оставаться навсегда нам детьми, ибо нашей взрослости все равно недостаточно, чтоб разрешить эти вопросы, и остается просто жить, как будто нам и дана одна лишь жизнь, а… а смерть дана кому-то другому… только не нам, это что-то чужое, не наше — смерть-то!

Глаза, уши, сердце, все клетки наши — живые, и все в нас внимает и понимает лишь жизнь, словно смерть мы будем понимать лишь став мертвыми, вот тогда и вникать в нее будем, а не пока живы. А пока как будто и нет никакого вопроса… Полковник очень поразился этому заслону людей от смерти, этому мудрому инстинкту жизни, защитной реакции, отвращающей, исторгающей из живого человека самую мысль, самую идею смерти. Значит, живи, радуйся, не думай о ней, не окружай себя заранее смертными образами. Полковник вспомнил историю осажденных городов. В тех городах, окруженных вражескими войсками, несущими людям смерть, женщины теряли способность рожать. Живые люди, лишь пораженные мыслью о смерти, одной лишь мыслью запретною пораженные! — уже не могли воспроизводить жизнь. Что за могучая сила в этой дешевой уловке, в этом детском как будто?! Люди как панцирем защищены этим детским, каким-то сновиденчески-игровым как будто. И ничего, живут себе или в жизнь играют понарошку. А жизнь идет себе, несмотря на все предсказания, ибо люди живут, не ломая голову над смертью, не готовясь к ней. А кое-кто призывает, что надо бы со дня рождения, вернее, как осознал, что тебе ее не избежать, так и готовься, напрягай все мысли и чувства, представляй ее с косой или нейтронной бомбой. Ан нет, живой родится лишь от живого!

Итак, человек, твое единственное реальное биологическое бессмертье — дочь, внук и так далее — как продолжение рода человеческого зиждется всего лишь на этом, на как будто, зиждется всего лишь по сути своей на понарошечной, детской игре в бессмертие. Но коль действительно лишь так: живой родится от живого, не пораженного даже самой мыслью о смерти, то так ли уж понарошечна эта наша игра в как будто?

Тут недавно пили как-то чай они у Нины Андреевны, а по телевизору показывали документальные кадры — охоту одних банд, занимающихся в Гималаях где-то контрабандой опиума, за другими конкурирующими бандами. И вот одна из банд перехватила двух крестьян из другой банды и, допросив их, ведет к яме, чтобы забить палками и зарыть в этой яме. Яма уже готова, как ровным голосом сообщил диктор, уже подходят спокойно с палками те, которым предстоит забить несчастных. И все знают, как забивать сейчас будут, как зароют потом… Но вот крупным планом показали лица этих двух, и полковника охватило странное чувство, которого, сколь ни вспоминал он, не знал до этого. Хотя ведь и война за плечами, и смертей повидал, и сам убивал, и его убивали, а вот все равно поразился, когда показали их крупным планом. Лица были уже мертвыми! В чем тут дело, он не смог бы сказать — что-то серое было, а можно ли по телевизору серое передать? Что-то неподвижное? Нет, не совсем, скорее, что-то отваливающееся, быстро отходящее уже от этих приговоренных лиц. И это еще не совсем точно, но уже ближе: лица те были еще прежней формы, прежних размеров, как и при жизни, но как бы уже задернутые смертельной тоской, простившиеся навсегда еще и не с жизнью, но с самой идеей жизни, с надеждою, плоть уже быстро остывает, сереет, мертвеет. Как и рыба, лишенная воды, уже не рыба, так и здесь — плоть, лишенная какого-то невидимого океана, уже не плоть, а… а что-то ужасное… казалось, еще немного, и не понадобятся и палки, само все в них затихнет… Вот ведь что странно, когда нет этой игры в как будто!!